— Надо растереть девчонку, а то она заледенела до самых титек!
Чужие, корявые, наждачные пальцы содрали с меня остатки одежды и принялись мять, жать, требушить. Напрасно я полагала, что кожа моя утратила всякую чувствительность: от соприкосновения с согревающей жидкостью она занялась пожаром, загорелась, заставила меня взвыть. Я корчилась и таращилась так, что глаза чуть не выкатились из орбит.
— А ты говорил: утопленница! — ликовал Пашка. — Во как брыкается! Да она живее всех живых!.. Кинь сюда мой рюкзак и спальник, сейчас укутаю свою находку потеплее.
— Отстань! Отпусти! — вопила я.
Парень будто не слышал — он энергично делал мне искусственное дыхание: сгибал мои руки в локтях и разводил их в стороны. Грудь сдавило, в горле забулькало и заклокотало, как в жерле унитаза, но незнакомого Пашку это ничуть не отвратило. Прижимаясь к моим мокрым губам, он всасывал в себя обскую водицу и отплевывался от безответных «поцелуев». Смеялся задорно:
— Сколько воды — то нахлебалась, дурилка картонная!
— Твоя дурилка наверняка собиралась утопиться, — бурчал недовольно Серега. — А ты ей помешал и себе головняков нагреб!
Мне хотелось оправдаться, объяснить, что я пострадала из — за дворника, который кинул меня в Обь, но Павел был не склонен к разговорам. Он кантовал меня, будто тряпичную куклу, споро одевая в сухое белье; от его манипуляций боль усиливалась, перед глазами расплывались радужные круги.
— А — а — а! У — у — у! — извивалась я. Мужское трико и майка воспринимались брезентовой дерюгой, обдирали кожу до мяса, загоняли внешний жар внутрь. Меня корежило, как полено в камине. Это сожженное до углей полено Пашка с Серегой в четыре руки упаковали в спальный мешок, и моя кожа тотчас намертво приварилась к его материи. Любое прикосновение, малейшее колебание отзывалось нестерпимой болью, от которой останавливалось сердце. Я заплакала: — Ребята, бросьте меня обратно в реку. Больше не могу, все горит!
— Терпи, коза, а то мамой станешь, — шутил Павел. — Скоро доставим тебя в больничку, там полегчает, а пока лежи смирно.
— Кабан ты, Пашка, и девка твоя кабаниха! — ругался Сергей. — Тяжеленная, как я не знаю что… и перегаром от нее разит!
— Неси — неси, или мы не мужики?.. Подумаешь, перегаром разит. Всяко бывает, может, ее обидел кто?..
— Бляха! Из — за какой — то посторонней полудохлой девки рыбалка накрылась медным тазом!
— Да и фиг с ней, с рыбалкой! Чай, не последний день живем, да, красавица? Как тебя звать хоть?
— Ю — ю — ю… он пришел меня убить…
— Кто пришел тебя убить? — изумился Павел. — Серега?
— Серега, — прошептала я, потому что не могла вспомнить имя своего палача.
— Звездец! Она бредит, видишь, Серый? Совсем худо девчонке!.. Хорошо, что машина близко и не успела остыть.
— Чего хорошего? Теперь Любка точно мне всю плешь проест! Скажет: тебе лишь бы нажраться, подумает, будто я полную фляжку водки вылакал. А мне эта водка вообще не уперлась! Я лично больше пиво уважаю…
— Не бухти, куплю я тебе пиво. Хочешь, полную канистру поставлю? И Любке сам объясню…
— Хрен ты ей объяснишь! Плохо ты мою Любку знаешь…
Голоса отдалились. Мне почудилось, будто я опять тону: течение закрутило водоворотом, коричневая вода затопила бронхи, спрессовала внутренности, распирала голову, толкалась в виски. Какая — то неведомая сила выталкивала меня на поверхность, и тогда огонь принимался с удвоенной жадностью терзать мое естество. От резкой боли я открыла глаза и увидела кроны сосен, сомкнувшиеся темно — зеленой аркой. Услышала реплику:
— Твоя девка уже копыта откинула!
— Ничего подобного! Гляди, пульс есть — на шее жилка бьется.
— А-ум… ум-м… — слабо стонала я, потому что от нестерпимого жжения спеклось в горле, язык присох к нёбу. Мерещились огненные, красно — оранжевые языки пламени, они облизывали верхушки сосен, — весь лес занялся костром, дым душил меня. Задыхаясь, я издала ужасающий хрип, которого сама испугалась.
— Миленькая моя, утопленница, потерпи, пожалуйста, — уговаривал меня Павел, покачивая спальный мешок, как гигантского младенца. — Уже недолго осталось, уже подъезжаем.
— Ах — ам — ам. — Я продолжала исторгать невразумительные звуки, пытаясь попросить, чтобы он не шевелил меня, не усугублял мои мучения. Дышала часто — часто. Легкие работали, как паровые мехи, усиленно закачивая воздух. Но воздуха все равно не хватало. Не зря говорится: «Перед смертью не надышишься…»
— Никогда больше с тобой никуда не поеду!.. Отгул насмарку, выходные дни — коту под хвост! — злился Сергей. — Эта стриптизерша сейчас даст дуба, а нас из — за нее в милицию затаскают!
— Она не даст, она еще нас переживет, — убеждал ворчливого приятеля Пашка.
— Кабан! Кабанище! — ругался тот. — Зачем я с тобой связался?! И девка твоя страшная, как чума!.. А Любка меня из дома выпрет! Бляха, вместо рыбы кукиш привезем!
— Прибавь скорости, Серега!
— Ага, прибавь!.. Сейчас! А штраф за превышение — дядя платить будет?
— Я заплачу!
— Не смеши. Вообще заткнись! Чего с тебя взять, кроме анализа?
На этой нелирической ноте я вдруг оглохла, ослепла, онемела, будто органы чувств разом забастовали, отказались воспринимать чудовищную действительность. Боль оставила, растворилась в бездонной пустоте. Откуда ни возьмись налетели ангелы, — они порхали, роились, взмахивали своими хрупкими ледяными крылышками, манили за собой крошечными, пухлыми фарфоровыми ладошками. Я догадалась, что они зовут меня в страну Глицинию, и не раздумывая взлетела… В стране Глицинии все было зеленым: воздух, пальмы, песок, море, кораблики, облака. Только цветы, похожие на полевые колокольчики, оказались синими, и с их лепестков капала голубая, чистая роса, похожая на слезы…
— Доченька, доченька, Юленька! Да что же это такое? Никак не очнется моя маленькая!
— Юля, кончай спать! Не пугай маму!
— Мамуль, чего ты грузишься? Врач же сказал: состояние у Юльки стабильное. С минуты на минуту придет в себя. Ну, подождем еще немного…
— Фрекен Жюли, ах, моя бедная фрекен! Простит ли она меня когда — нибудь?!
— Перестаньте нагнетать, Андрей Казимирович! Чего вы ноете?! Подумаешь, как поссорились, так и помиритесь!.. Наша Юлька — девушка не злопамятная, отходчивая…
— Вика, какая же ты категоричная и бесчувственная…
— Я реальная, мама, а вот вы все — паникеры!
Знакомые голоса доносились откуда — то издалека, словно люди находились в другой комнате, а я их подслушивала… Впрочем, может быть, голоса мне просто чудились, как и остальные звуки — шорохи, всхлипывания, напоминающие плеск нескончаемо длинной, глубокой, холодной и мрачной Оби. Воспоминание о реке сказало мне о том, что надо активнее двигаться, чтобы не замерзнуть, работать руками и ногами, но я их совсем не чувствовала. На периферии тела таилась невесомая легкость, будто конечности ампутировали.
