«Дворец Тюдоров в буше», — окрестил этот маленький коттедж лорд Пенфолд, любуясь прямоугольными кедровыми бревнами, которые пошли на углы, ниши и подоконники. Пока не построили «Белый носорог», во флигеле жили сами Пенфолды, а затем он достался Оливио, как бы подчеркивая привилегированное положение карлика. Вот только кто они такие — Тюдоры?
Оставив сандалии за дверью, Оливио вошел в гостиную. Деревянный пол был сплошь устелен плетеными индийскими циновками, поверх которых красовались изумительные бенгальские коврики. Подле каждой из стен расположились вышитые подушки. Вокруг низенького медного стола были расставлены расшитые бисером пуфики. На столе стояла фотография в рамке.
Карлик заглянул в спальню — чтобы в очередной раз прийти в восторг от поистине королевской кровати. Он привез ее из Гоа. Вырезанная из сандалового дерева, эта вместительная, высоко поднятая над полом кровать могла принадлежать только в высшей степени достойному человеку. На одной подушке, рядом с аккуратно сложенным номером «Англо-Лузитано» — гоанской газеты, выходившей в Бомбее, — лежало распятие. Где еще подобает следить за ходом мыслей португальского консула о гоанском представителе в Совете общины Момбасы? Или за перипетиями соревнований по крикету между командами железной дороги и Гоанского института? Или прочитать беспримерный по наглости проект заменить белыми тысячу гоанцев на государственной службе в Кении — он несомненно будет отклонен, потому что труд европейцев ценится гораздо дороже?
На стенах спальни висели зеркало и яркая картина: трое всадников-конкистадоров ведут караван с добычей — слоновой костью и невольниками; шея каждого раба прикована к тяжелому деревянному ярму. Первый всадник держит на плече громадный крест. Сдвинутый назад защитный шлем сверкает на солнце.
Карлик уселся на круглую кушетку в гостиной. Водружая на стол чайник, взглянул на фотографию. Старинная сепия выцвела, как память о давнем сне. На ней были изображены фасад и выщербленные ступени колледжа Св. Павла сиротского приюта в Гоа. Здесь Оливио провел счастливейшие годы своей юности. На лестнице застыли в неестественных позах учащиеся, наставники в сутанах. В переднем ряду сразу бросался в глаза один мальчик — маленького росточка, с круглой как шар головой и без всякого выражения на лице. Маленькие, глубоко посаженные глазки равнодушно уставились в объектив. Оливио вспомнил, как специально для съемки надел ботинки на самых высоких каблуках. А когда фотограф нажал на спуск, поднялся на цыпочки.
Скоро он сможет сделать новое перечисление на банковский счет колледжа Св. Павла для сирот смешанной расы. Настанет день, и на табличке с именами жертвователей выгравируют: «ОЛИВИО ФОНСЕКА АЛАВЕДО». Его имя будет жить в веках.
Карлик поднес уголок конверта к носику чайника, откуда выходил пар. И вдруг, не оборачиваясь, почувствовал чье-то присутствие. Вождь Китенджи, вонючий вор-кикуйю!
— Что тебе нужно в моем доме?
— Я пришел просить вас, Баба, почтить своим присутствием торжества по случаю возвращения с войны моего сына Кариоки.
— Как? Ты являешься ко мне с пустыми руками? Разве я разрешил поднимать шум в вашей крысиной норе? Беспокоить гостей его светлости? Ну так послушай, я тебе кое-что скажу!
— Но, возлюбленный Баба, господин лично разрешил нам устроить праздник. — Стоя в дверях, вождь Китенджи неуклюже опустился на корточки.
— Хозяин еще не знает обо всех преступлениях, которые вы совершили в его отсутствие. А также о преступлениях гнусного отродья, которое ты зовешь Кариоки. До сих пор я заступался за твою семью, старик. Но теперь ты заплатишь сполна. Завтра на рассвете твоя дочь Кина станет моей служанкой. Никаких ей торжеств! Будет на этой циновке!
— Мой сын не совершил ничего дурного, великолепный Баба. А моя дочь не может говорить.
— У нее хватит других достоинств. Я и так слишком долго ждал. Ей уже двенадцать. Кто еще проявил бы такое терпение? Завтра же с восходом солнца ты приведешь ее ко мне, или я раздавлю твоего единственного сына, как зерно между жерновами.
— Я вижу, вы вскрыли конверт, — проговорил вождь после длительной паузы.
— Выбирай, что тебе можно видеть, старик! Если я увижу в хижине твоего сына вещи, украденные из отеля, он живо очутится в английской тюрьме. Убирайся! Ступай, скажи Кине, какое счастье ее ждет. Пусть приготовится.
Выпроводив бедного старика, Оливио развернул письмо Васко Фонсеки лиссабонскому поверенному, где Фонсека подтверждал, что является единственным внучатым племянником покойной донны Кастаньеда. Несомненно, писал Фонсека, сеньор Гама получит вознаграждение за сложный и кропотливый труд по передаче наследства многоуважаемой тетушки в руки законного наследника. Но уже сейчас, требовал автор письма, поверенный должен изыскать способ перевести крупный аванс в «Стандарт-банк Южной Африки» в Найроби, так как Фонсека собирается вложить деньги в покупку земли здесь, в Британской Восточной Африке.
Оливио запечатал конверт крохотными капельками расплавленной канифоли, переписал адрес и вернулся в «Белый носорог» — распорядиться насчет ужина.
Он бесшумно вошел в столовую и, пристроившись под чучелом барсука, осмотрелся.
Прекрасно знакомый с кое-какими потребностями своей хозяйки, он моментально понял, что леди Пенфолд сгорает от неудовлетворенного желания. Из бирюзового платья с огромным вырезом выпирали костлявые ключицы. Когда она вставала, казалось — платье вот-вот свалится с нее, как с вешалки. От карлика не ускользнуло, что под столом она злобно сжимала кулаки. Вот бы вложить ненасытную похоть леди Пенфолд в организм другой женщины! То, что внушает отвращение в леди Пенфолд, было бы неотразимо в другой.
— И почему эти дебильные кикуйю не способны хоть что-нибудь делать как следует? — возмущалась Сисси. — Даже не могут разогреть подливку. Вон как загустела — жир плавает сверху!
— Нет плохих солдат, — пробормотал Пенфолд.
— Это еще что значит?
— Старая полковая поговорка, дорогая. Нет плохих солдат, есть плохие генералы.
— Ты не слушал, что я сказала, — заявила Сисси, кладя конец дискуссии. Ей вдруг бросились в глаза морщинки у нее на руках. Господи, как страшно стариться!
— Попробуйте, Райдер, надеть мои старые сапоги, — предложил тем временем ее муж — больше для того, чтобы сменить тему разговора. На душе было скверно: он снова потерял Анунциату. Но разве можно обижаться на юного Райдера? Пусть берет сапоги, впридачу к любовнице. Пенфолд продемонстрировал гостю блестящие темно-коричневые «веллингтоны». — Они старше вас, мой мальчик, но при надлежащем уходе им не будет сносу. Мне, с моей больной ногой, они вряд ли понадобятся.
