Ознакомительная версия.
– Пойдешь со мной молиться, Аринушка? – раздается у Даши над головой звучный голос, властный, но смягченный лаской. Этот голос она уже слышала в соборе, где царь пел со своими певчими. Тогда он выделялся среди прочих голосов так же, как сейчас выделяется царская ряса среди себе подобных. Все, что связано с царем, отмечено для Даши каким-то тлетворным очарованием, одновременно влекущим и отталкивающим. Молва прозвала царя Ивана василиском, чей взгляд чарующ и ядовит, и верно – девушке все время чудится в нем что-то нечеловеческое. Однако Арина отвечает царю громко и бестрепетно, с ласковой усмешечкой.
– Куды, батюшка, не пойду! Не видишь – у меня невеста на руках, нечем замуж выдать, да и не за кого! Сижу вот, сватов жду, честь девичью стерегу.
– Она, что ль, родня тебе? – спрашивает царь, и в его голосе звучит беззлобная насмешка.
– Не то, не то, родимый, – бойко отвечает Арина, – а вот, гляди, тебе она не родня ли?!
И не дав Даше опомниться, резко приподнимает ее лицо за подбородок, на обозрение царю. Девушка не успевает зажмуриться, а потом уже не может. Вот он, царь Иван – так близко, как она никогда не чаяла его увидеть. Это его высокий лоб мыслителя и книжника, круто выгнутый орлиный нос с резко вырезанными ноздрями, напряженно сжатый чувственный рот и острые светлые глаза, наводящие на людей трепет и паралич. Царь так близко склоняется над ней, что она слышит горький, лекарственный запах его горячего дыхания, и на нее веет ладаном от его одежды. Его глаза судорожно обыскивают ее и вдруг вспыхивают – царь узнает Дашу.
– Да ты двоишься, что ли? – спрашивает он, и в его голосе нет уже и тени ласки. Он резко снижается и звучит глухо, будто из подвала: – Тебе где быть надлежит? Не в монастыре ли?
– Ай-ай! – испуганно отталкивает ее Арина, так что Даша едва не падает в грязь. – Неужто беглая?
– Ты что молчишь, честная инокиня? – уже с явным гневом и издевкой спрашивает царь. Его губы начинают дрожать и размыкаться, обнажая ряд оскаленных, потемневших зубов. – Почто обитель оставила? Али тебя, такую молодую, пустили одну на храм собирать? Аль на месте засиделась да сама ушла – белы ножки поразмять?
– Чур меня, беглая! – Арина начинает зачерпывать грязь вперемешку с разбросанными медными деньгами и швырять ее пригоршнями в помертвевшую от ужаса Дашу. – На, на тебе, окаянная! Ваничка, вели ее конями затоптать – она змееныша во чреве носит!
На миг Даша перестает видеть и слышать, ее как будто глухой стеной отрезает от мира. Ей кажется, что она умирает, но нет – цвета и звуки возвращаются, она снова сидит на паперти с Ариной, кругом опричники, над нею – царь.
– Чего для-ради ты пострижена была, пошлая девка? – Царь продолжает свою нравоучительную речь, будто не слышав обличений Арины. Только голос его начинает все чаще вздрагивать и тишина вокруг становится совсем уж могильной. – Для того чтобы, Бога любя, плоть свою умертвить, от людей уйти, от наслаждений удалиться! Я тебя навек в святой обители оставил, а где нахожу?
– Ваничка, Ваничка, кинь девку медведю – он будет ей жених! – кричит Арина. В толпе украдкой переглядываются – никогда еще юродивая никого не обличала перед царем. Даже тот видимо озадачен и бросает на Арину недоверчивый взгляд.
– Говори, – царь ударяет посохом в землю, брызги грязи летят в лицо Даше. – Брюхата?!
– А брюхата, батюшка, брюхата! – радостно отвечает за Дашу Арина и вдруг, набросившись на нее, одним движением невероятно сильных рук разрывает на ней платье – от ворота до подола. – Как же ей не быть брюхатой после твоих-то молодцев?! Глянь-ко, Ваничка, на пирог с начинкой! Твои поварята начиняли, так что ж с нее спрашиваешь?
Лицо царя искажает судорога, он видимо теряется, а юродивая, поворачивая обнаженную Дашу из стороны в сторону, на всеобщее обозрение, продолжает кричать:
– Пирогов кому, пирогов сиротских да с царскою начинкою?!
– Молчи, Арина! – приказывает Иван, и его всегдашняя бледность приобретает синеватый оттенок. – Возьмите отсюда девку да под замок ее, до допроса.
– И то, Ваничка, возьми ее да кинь своим псам – коли надкусили, пущай вовсе сожрут! – заливаясь смехом, кричит юродивая, и бросает Дашу. Та торопится прикрыть наготу обрывками одежды. Ей не столько стыдно и страшно, сколько холодно – все чувства в ней, кроме самых простых, животных, как будто умерли. Она и считает себя уже мертвой и будто сквозь крышку гроба слышит выкрики юродивой, когда ее под локти стаскивают с паперти и ведут в сторону царского дворца.
Отделение милиции было рядом, машина приехала с поразительной оперативностью – всего через несколько минут. Куда больше времени заняла связь по мобильному телефону – Марфе долго пришлось разъяснять, где ждут машину, и Дима, нервничая, заметил, что быстрее было бы сбегать и привести милиционера самому.
– И оставить меня одну? – возмутилась она, пряча телефон.
– Труп же не на участке!
– Все равно страшно. Подкинь дров, огонь меня успокаивает. – Ее в самом деле то и дело сотрясала мелкая дрожь. Дима почувствовал это, обняв подругу, чтобы ее успокоить.
– Ты уверен, что он совсем мертв? – прошептала она, пряча лицо у него на плече. – Ты не можешь этого знать. Ты не врач.
– Будем надеяться, что он жив. – Дима гладил вздрагивающие плечи женщины. В этот миг Марфа, обычно резкая и решительная, казалась ему беспомощным ребенком. – Я ему пульс не щупал, только посмотрел в лицо, потряс за плечи… Но вид у него был…
– Прекрати! – В ее голосе звучали явные истеричные нотки, и Дима торопливо замолчал. Он не сказал Марфе ни о землисто-багровом цвете лица Бельского, ни о признаках, свидетельствующих о том, что тот захлебнулся собственной блевотиной. Бельский, разумеется, был мертв. Первым его смерть засвидетельствовал милиционер, которого Дима встретил у калитки и проводил к трупу. Марфа робко шла следом за ними, и Дима с удивлением увидел, что она с трудом сдерживает слезы. «Вот так дела! О пропавшей подружке она что-то не поплакала, а этот алкаш вызвал такой приступ сочувствия! Может, эффект внезапности…»
Труп осмотрели быстро, хватило минуты, чтобы установить – Бельского не избивали, ран на нем нет, он умер самостоятельно. Более того – его смерти, оказывается, ждали. Упитанный молодой милиционер, больше любовавшийся Марфой, чем трупом, присвистнул, узнав лежащего на земле мужчину и почти весело бросил:
– Все, конечная остановка, просьба освободить вагоны! Вот это кто!
Ознакомительная версия.
