Ознакомительная версия.
Врубает он прожектор, специально для удобства поставленный, освещает цель – и штурман, значит, садит из своего спаренного крупнокалиберного пулемета.
И бывает же такое невезение, снова поджигает мне правую плоскость и мотогондолу. А тут уже пламя не собьешь, не выскользнешь – он выше, и быстрее, и видит тебя как на ладони, а у меня уже ни скорости, ни маневра – на одном-то двигателе. У меня на «Дугласе» и в целом виде скорость на сто километров ниже, чем у него, и маневренность хуже, и скороподъемность – он ведь все-таки настоящий бомбер, а я – переделанный грузовик.
— Яша, — говорю по связи стрелку-радисту, — давай, милый, тут уж последняя надежда только на тебя… а то сожжет он нас сейчас, паразит, как головешку.
И представляете – Яша его сбил! Как он там исхитрился, куда попал, может – прямо в носовой фонарь очередь уложил и летчика убил со штурманом – а только прожектор погас, стрельба по нас прекратилась, а Яша орет так, будто ему Героя Советского Союза дали:
— Все!!! П…ц! Срубил! Валится!!!
Ну, мне назад ничего на «Дугласе» не видно, да и темно, да и мне не до сбитого немца – мне своих хлопот хватает. Потому что я горю, и никакой надежды сбить пламя нету. Выжимаю последний газ – какое там…
Когда машина в воздухе горит – это такое ощущение, будто кто-то тебя держит за хвост и старается не пускать вперед. Прямо физически ощущаешь, как машина задерживается, не лезет вперед, тормозится. И уже вся в огне, мы уже дым глотаем!
Ну что делать. Чувствую – запас живучести на исходе. Сейчас падать будем. Еле удерживаю машину, чтоб не свалилась, она уже рыскать начала, рулевые тяги, похоже, перегорают.
Даю команду:
— Экипажу – покинуть машину.
А сам-то я сижу без парашюта. Кабина-то у меня – транспортного самолета. Сзади за спину парашют поместить некуда – там дюралевая переборка, она в жесткости фюзеляжа встроена, не уберешь. И снизу – тоже некуда, кресло низенькое и пол, так что штурманский парашют под себя тоже не приспособишь, и поэтому мой парашют лежит в фюзеляже прямо за переборкой, там всегда его и оставлял, потому что в кабине-то некуда, нет лишнего места.
И я ребятам говорю:
— Вы мне только мой парашют подайте сюда, помогите лямки накинуть. — Потому что управление мне не отпустить ни на секунду.
Ну и по запарке, все-таки горим, падаем, они мне в толкучке как-то парашют дать и забыли.
Выпрыгнули все, значит, и остался я один.
Ну, что мне остается? Все… Единственная возможность – это все же попытаться как-то посадить машину. Шансов, конечно, немного. Что внизу – не вижу. Топлива у меня в баках еще много – взорваться могу в любой момент. А чем я уже рискую? Да ничем. Так что можно спокойно пытаться сажать машину.
Открыл я форточку, буквально высунул в нее голову – смотрю, что внизу. Снижаюсь. Ни хрена, конечно, не видно.
Еще ниже. Разбираю: лес.
Ну – лес, ночью, горю – это, конечно, конец. Сейчас зацеплю за верхушку, удар, взрыв, — прощай, Родина.
Но, думаю, а дай я поищу – вдруг какая поляна, прогалина там попадется? Чем черт не шутит. Терять-то мне нечего.
И, значит, изо всех сил стараюсь замедлить снижение и делаю маленькие довороты влево вправо: а вдруг?
И представьте себе: ведь действительно нашел вырубку! И притер, как мог, аккуратно машину, сажаю на брюхо, но вырубка-то все же в пнях, и вот в один пень, высокий такой, больше метра, наверно, прямо по курсу – я и воткнулся.
Наделся фонарем на пень, машина скапотировала и начала разрушаться. Тащит ее по инерции, развернуло… Я уж в штурвал вцепился обеими руками, напряг все мускулы, но меня от удара приложило лицом о приборную доску – сломало челюсть, зубы все выбило, рассекло язык, глаз поврежден… но понимаю – сел! живой!
Выбираюсь я кое-как в фюзеляж, ползу на четвереньках к двери – а она закрыта… Значит, они все попрыгали через бомболюк, штурман открыл, мне было не до этих подробностей… а сейчас его прижало к земле, не выберешься. А дверь от удара заклинило. И никак мне ее не открыть.
А машина полыхает! на мне уже комбинезон дымится!
Ох, как обидно. От прожектора ушли, пламя сбили, от истребителя избавились, на лес сел, жив остался – и вот сейчас, уже на земле, заживо сгореть.
Пихаю я эту проклятую дверь – а сил-то уже никаких нет, сознание теряю.
И тут слышу:
— Эй!!! Командир!!! Эй!!!
И вижу, что в пламени скачет какая-то фигура. Приплясывает, как индеец, руками машет и матерится отчаянно!
Оказалось что. Яша передавал на землю сообщение, что полет наш, так сказать, прекращается, и замешкался. Все уж попрыгали, а он только закончил свой прощальный сеанс связи. Прыгать поздно, деревья под брюхом летят, что делать? А он старый воздушный волк, на гражданке пятнадцать лет бортрадистом отлетал. Ну, он схватил оба чехла от двигателей, которые в хвосте лежали в полете, и вот на них в самом хвосте устроился, обложился, расперся в борта руками. Правильно зная, что хвост всегда страдает в самую последнюю очередь при вынужденной посадке. Даже при скоростном падении тут уцелеть можно.
И представьте – ни одной царапины! Нос мы разбили – а он в хвосте цел абсолютно. А дверь в огне найти не может!
Я ору:
— Сюда давай! Дверь здесь!
— Командир, это вы?! — он ко мне прыгает.
Ну, вышиб он кое-как ногами дверь, помог мне выбраться, машина горит как костер… и только мы метров на сто отбежали с той скоростью, на которую были способны, как остатки топлива в баках взорвались.
У меня уже и ноги не идут. Полежать хочется. Все-таки шок, травма, явная контузия. А лежать некогда.
Потому что слышим мы: мотор где-то тарахтит; может быть и за нами пожаловали. Зона же немецкая.
А я бежать не могу. Тащусь кое-как, а иногда Яша поднимает меня на закорки и тащит на себе.
А там уже у самолета мотоциклы тарахтят, собаки лают: точно, отрядили группу поглядеть, что там со сбитым русским самолетом и нельзя ли захватить летчиков, если живы. Нет, все-таки наземные службы были у немцев очень хорошо поставлены.
Ну что, держим мы темп, как можем. А можем не очень. Собачки след наш взяли, и голоса немецкие с лаем все ближе.
И тут на наше счастье болото на пути. Тут уж особо опасаться не приходится: или плен, или болото.
Влезли мы в воду подальше, по самые ноздри, за кочку с кустом каким-то спрятались, и стоим: стараемся даже не дышать. Собаки – такое чувство, что прямо над головой лают. Это они бегают взад-вперед по берегу, явно в воду след, а дальше его нет. И люди в болото соваться не хотят…
Солдаты покричали:
— Рус, выходи! Рус, капут! Жить, хорошо, капитулирен!
Ознакомительная версия.
