Когда раздался Никин звонок, я сразу выпалила:
— Приезжай домой. Срочно. Я тебе все расскажу.
— Что именно?
— Ника, я тебя умоляю. Приезжай!
— Хорошо, — услышала я после недолгой паузы. — Сейчас приеду.
Я открыла дверь Нике и стиснула ее в объятьях.
— Пусти, задушишь. Сумасшедшая!
— Ника, мне столько тебе надо всего рассказать!
— Дай хоть перекусить.
— Потом, Ника, потом. Еще успеешь! Я потащила ее в комнату. Усадила на диван.
И рассказала все. Ника слушала меня, опустив голову, но временами вскидывала на меня недоверчивый взгляд. Когда я закончила свой рассказ, наступило молчание. Я посмотрела на Нику. Она была смертельно бледна.
— Ну и дела! — выдохнула она. — Папаша — маньяк. Матери, наверное, нет уже в живых. Мы не сестры… — И раздался легкий нервный смешок.
— Ника! — схватила я ее за руку. — Как ты могла подумать? Но ты же должна знать правду. Все равно она откроется. Рано или поздно!
— Конечно! Ты — дочь богатых родителей. Богатого отца, — поправилась Ника. — А я непонятно кто. Побродяжка. Сумасшедший отец, сумасшедшая мать…
— Ника! Мы всегда будем, как родные. Ника посмотрела на меня. В ее глазах застыли слезы.
— Пусти. — Вырвала она свою руку. — Пусти! Я тебя ненавижу! Зачем ты все это затеяла? Зачем? Так бы мы и жили! У меня была бы сестра, семья. А теперь все рухнуло. Понимаешь, все! У меня никого нет. Ни тебя, ни отца, ни матери!
— Да, я виновата, — упавшим голосом сказала я. — Прости меня.
Ника рассмеялась истеричным смехом.
— Поздно, дорогуша. Раньше надо было думать! Она вскочила с дивана и бросилась к двери.
— Ты куда? — испугалась я. — Ты не забыла, что за тобой может папашка охотиться?
Ника посмотрела на меня. Ее лицо было в красных пятнах.
— Да пусть он меня и прирежет! Лучше я сдохну, чем такая жизнь, какая меня ожидает!
— Ника! Ника! — рванула я за ней в коридор.
Я схватила ее за край блузки, но она ударила меня по руке.
— Не трогай меня! — И силой захлопнула дверь чуть ли не перед моим носом.
Я прошла в комнату и залилась слезами. Потом смехом. Снова затряслась в рыданиях, которые сменил очередной приступ гомерического — хохота. Со мной случилась настоящая истерика. Я утратила всякую способность соображать и думать. Поделом тебе, искательница приключений! Ника права: раньше соображать надо было. Думать: к чему все это приведет.
Я подошла к зеркалу. Оно было молчаливым, застывшим в своей неподвижности. Я прижалась горячим лбом к его серебристой поверхности. Но приятная прохлада не принесла облегчения. Я посмотрела на свое отражение. У меня были другие глаза. Не такие, как вчера. Глаза внезапно повзрослевшего человека.
Они чуть было не опоздали, потому что Сеульский уже свернул с основного маршрута и постепенно углублялся в сосновую чащу. Ясно, что там он предполагал разделаться с женой. Без свидетелей. Когда же он увидел милиционеров, то пришел в ярость и бросился бежать. Женщина, наоборот, застыла на месте, как каменная, не понимая, что происходит.
Сеульского догнали скоро. Он упал на землю и стал отбиваться ногами. Кричал, что все равно всех порешит. Всех ублюдков незаконнорожденных. Одну он уже убил, скоро сдохнет вторая. А суку, которая путалась с кем попало, надо было прикончить в первую очередь.
— С-сука, — шипел маленький мужчина, лежа на земле и отчаянно сопротивляясь. Он беспорядочно размахивал руками и ногами в разные стороны. Лицо исказилось в злобной гримасе. Он задыхался. — Сука, нагуляла выродков! Надо было ее первой, первой. — И он заплакал бессильными злыми слезами.
Губарев подошел ближе.
— Сеульский Михаил Петрович, вы признаетесь в убийстве Анжелы Викентьевой!
— Да пошел ты! Да, да, прикончил я ее! Сука! — На губах Сеульского выступила пена. Он захрипел. Двое милиционеров придавили его к земле.
— Осторожней, ребята, — предупредил Губарев. — Человек не в себе.
Но было уже поздно. Мертвые глаза смотрели в небо. А лицо по-прежнему было перекошено в злобной гримасе.
— Инфаркт, — сказал Губарев подошедшему Витьке. — Сердце не выдержало.
— Поганец, — сплюнул Витька.
— Потише! Без эмоций! Да, злобы в нем хватит на десятерых. Маньяк и параноик. Псих ненормальный. Ладно, пошли. Сейчас вызовем «Скорую» и пусть везут его в морг. Вскрытие делают.
Женщина стояла там же, где ее оставили. Она стояла, погруженная в свои мысли. Увидев их, она улыбнулась.
— Миша где? Он сейчас придет, да? — И она дотронулась до руки майора. — Он обещал мне здесь Фиалки показать. Я так люблю фиалки.
Губарев переглянулся с Витькой.
— Да… кажется, здесь врачи нужны. И серьезные, — сказал Губарев.
— Вы не скажете Мише, чтобы он поторопился. Я уже устала ждать. Здесь так холодно. Наверное, скоро снег пойдет. — И женщина обхватила себя руками, словно и вправду озябла. Она была в светло-голубом платье, шею обвивал крохотный серый платочек. Спортивная сумка стояла на земле около ее ног. Большие серые глаза женщины неотрывно смотрели на майора.
— Ну так вы скажете Мише?
— Да, да, конечно. — Майор подхватил сумку и кивнул напарнику. — Помоги женщине. А то она сама не дойдет.
Витя взял Валентину Сеульскую под локоть и, придерживая, повел между деревьев.
— Так холодно, — лепетала женщина, — так холодно. Но где же фиалки? Я не вижу их!
Подъехавшая «Скорая» увезла труп. А Валентину Сеульскую Губарев с Витькой довезли до санатория, куда она направлялась, и временно оставили там.
Пожилой врач с гривой седых волос осмотрел Сеульскую и покачал головой.
— Ну что? — задал вопрос Губарев.
— Похоже на серьезное психическое расстройство!
— Лечение возможно?
— Боюсь, что полностью здоровой она уже никогда не станет. Но все равно ей необходим строгий контроль и постоянное наблюдение. Лучше всего ее поместить в санаторий соответствующего профиля. Для этого нужно оформить необходимые документы. Родные у нее есть?
— Да. Две дочери.
— Вот пусть и займутся этим. И не откладывая.
Рассказав все на другой день Авроре, Губарев ожидал какой угодно реакции, только не этой. Он ожидал слез, всхлипываний, причитаний, но ничего этого не было. Аврора подняла на него глаза и спросила:
— Значит, мать окончательно сошла с ума?
— Похоже на то. Ничего утешительного врач не сказал.
— Так странно. Я все время подспудно ожидала этого. Она всегда была такой… замкнутой, вся в себе. Но Ника была ее любимицей. Ее и отца. А теперь… — Она не докончила.
Они сидели в кабинете Губарева, и он чувствовал себя опустошенным и усталым. Хотелось спать.
— Я еще не рассказала вам, как я съездила в деревню к медсестре, которая принимала роды матери и Натальи Родионовны, моей настоящей матери.
