Но Арчер Кейн никогда не проникался душевной красотой моей матери: ему не было дела до ее души. Все, что ему было нужно, — это деньги, и он наконец получил их.
— Ты должен бороться за то, что и так твое по праву, — твердо повторила Нэнни. — Иди и расскажи им, что случилось, потребуй свое наследство.
Я горестно покачал головой. Наследство и так отравило мне жизнь. Лучше я буду бедным, свободным и счастливым.
— Но, когда ты женишься, — настаивала Нэнни, — что тогда? Ты не можешь отказать своим детям в праве получить бабушкино наследство. Она так хотела. Кейны украли его так же, как украли у тебя детство. Но я оставался тверд в нежелании требовать деньгu. Я сказал ей, что больше всего в жизни хочу рисовать и рад, что наконец нашел мой духовный приют. Когда она поняла, что я не изменю своего решения, она заставила меня записать свою историю — «для будущих поколений». Она сказала, что мой рассказ, ее собственный «документ», подтверждающий историю, и письмо матери будут лежать на специальном хранении в банке. Она спрячет ключ в ящик бюро, а копию документа — под матрас для пущей сохранности. И тогда она будет спокойна. Нэнни Бил сдержала свое обещание Марии-Антуанетте Леконте: она сделала все, чтобы защитить ее сына и будущих внуков.
— Когда они вырастут, — сказала она, — у них будет возможность сделать свой выбор.
Что же до меня, то я сделал свой выбор и счастлив вполне. Я не собираюсь требовать виллу «Мимоза» со всеми ее печальными воспоминаниями, хотя, возможно, это место я любил больше всего на свете. Мне не нужно наследство моей дорогой мамы, потому что я воочию убедился, как деньги разрушают человека. Я знал, как жить, рассчитывая на собственные силы. Я рисовал, я был снова дома и нашел свою пожилую воспитательницу и лучшего друга — Нэнни Бил. Человеку трудно желать большего. И теперь я счастлив».
Би все еще лежала в той же позе, свернувшись калачиком на зеленой софе на террасе, когда взошло солнце и наступило утро следующего дня. Она прижала к себе бумаги, где была записана история Джонни Леконте, и молча смотрела, как встает солнце и Средиземное море превращается в озеро расплавленного золота.
Би потянулась и побрела через террасу в холл. Там она остановилась, глядя на то место у подножия лестницы, где нашли тело Марии-Антуанетты Леконте, и пробежала рукой по деревянным перилам, как часто, наверное, делала Мария-Антуанетта.
— Мне так жаль, — прошептала она, — так жаль, что все так получилось и я никогда не знала вас.
Она пошла к себе в комнату, позвонила Нику и сказала, что прочла историю Джонни Леконте и просит его немедленно приехать.
Би ждала его на ступеньках, когда он приехал через полчаса.
Они сели рядом, рука об руку, на мраморных ступенях.
— Совсем как Джонни любил сидеть, — сказала она, печально улыбаясь. — Конечно же, это он рассказал мне эту историю, я очень хорошо вспомнила. Не понимаю, как я могла забыть. Он был очень живым рассказчиком и описал все в точности так, как рассказывал мне. Теперь я все вспомнила и могу рассказать дальше.
Джонни сказал, что в 1954 году арендовал маленький каменный домик в Сент-Пол-де-Венс, крошечной деревушке на холме за побережьем. Это было поселение художников, писателей, музыкантов — несерьезных людей, которые собирались по вечерам в кафе, чтобы поесть, выпить вина или сыграть в «петанк». Деревушка нисколько не изменилась за века своего существования. Там жили те же семьи, и уклад жизни был тем же. Он сказал, что они словно жили в прошлом, в эре невинности.
Джонни нарисовал сотню портретов Нэнни Бил, на которых она подрезала розы в саду, наливала чай в старинную коричневую чашку, сидела на своей тенистой террасе. Я помню, как он показывал их мне и объяснял, что это не были портреты в прямом смысле, он никогда не добивался фотографического сходства. Они, как однажды определила Малуйя, запечатлевали человека таким, каким он был в глубине души.
Джонни показывал мне рисунки деревенских женщин: морщинистые, обветренные на солнце и ветру лица, зоркие глаза щурятся против света, черные шарфы на волосах и белые фартуки поверх черных же платьев, большие крестьянские ноги в грубых башмаках. Каким-то образом он открывал взгляду их детскую невинность, как и у мужчин, проработавших на полях полвека. Он рисовал владельца кафе, его тучное тело над оцинкованной стойкой, его острый взгляд, проверяющий, на месте ли солонки и соусницы. Он писал священника, сидящего на старом деревянном стуле у ворот маленькой церкви. Руки его сложены на внушительном животе, ноги вытянуты, шляпа надвинута на глаза, а черная сутана колеблется на ветру.
Он рисовал десятки портретов Малуйи. Палитра его менялась: чистые краски Ривьеры становились более туманными, более экзотическими; силуэты приглушены вуалью цвета. Малуйя, расчесывающая свои черные волосы, которые закрывают ее лицо черным блестящим экраном; венок из цветов вокруг ее шеи, цветы ниспадали на грудь, едва намеченную кистью. Он рисовал ее худенькой обнаженной девочкой, плывущей в кристальной воде океана, словно в своей стихии, окруженной коралловыми рыбками.
Би взглянула на Ника, и он кивнул. Он знал эти рисунки: их знали все. Они висели в знаменитых музеях и картинных галереях мира.
— Он вложил свре сердце в эти рисунки Малуйи, — мечтательно сказала Би, — и говорил, что никогда не забудет ее. Он сказал, что ее любовь делала сносной его жизнь на Калани, и он не знает, любил ли кого-нибудь так же.
А потом в один прекрасный день он встретил Северин Жадо. Она приехала из Парижа, где жила со своей матерью. Она наблюдала за игрой деревенских мужчин в «петанк» и останавливалась рядом с ним посмотреть, как он работает. Она была высокой, с него ростом, и обладала гривой роскошных рыжих волос и утонченным личиком с мелкими веснушками и выразительными глазами. Он привел ее в кафе, и они разговорились.
Би улыбнулась, подумав об их первой встрече, представляя, какими они были молодыми и страстными.
— Они полюбили друг друга, — сказала она Нику. — И вместо того чтобы поехать в Париж, Северин переехала к нему. Он был без ума от нее и, конечно же, сразу повез к Нэнни Бил.
Пожилая леди выразила свои эмоции весьма сдержанно, потому что, на ее взгляд, ни одна женщина не была достаточно хороша для ее Джонни. Она угостила их чаем и имбирным пирогом и исподтишка наблюдала за Северин, оценивая ее манеры. Но Северин была образцом французской воспитанности, «хорошего тона». Даже Нэнни Бил не в чем было упрекнуть ее.
— Женись на ней, — шепнула она ему на ухо, когда они уезжали. — Это будет твоим самым разумным поступком в жизни.
