— Успокойся, деточка! Я вызову врача, я… я сама сейчас умру!.. Какая месть, какой Михаил?
— Это у тебя истерика, мама… А ты ещё не знаешь самого интересного Анна увела моего жениха! — Она громко всхлипнула и бурно, по-детски, заплакала…
Когда дочь наконец затихла в постели, выпив успокоительное, Инга, взяв её руки, заглянула в глаза, чуть пьяные, засыпающие.
— Какого жениха, детка, того самого, иностранного?
— Угу. Моего самого главного жениха. Переманила хитро и подло… Я должна была отомстить. Я все придумала… Это совсем просто — натравить на них злющих врагов… Я даже мечтала увидеть их на скамье подсудимых, а потом посылать передачи в Магадан… — Алина приподнялась и твердо посмотрела на мать. — Твоя непутевая дочь не сволочь. Что угодно, но не убийца сестры… Только как бы мне хотелось, чтобы когда-нибудь сестричка узнала об этом. И поняла, почему Алина помиловала её.
Верочка позвонила Инге и вместо слов тихо плакала. За последнее время это происходило с ней часто — говорит что-нибудь, а слезы текут. Совсем молодая женщина, а нервы никуда.
— Ну скажи ты, Вера, что-то вразумительное… Думаешь, у меня нет оснований для слез? Перестань душу рвать и так тяжко. — Не выдержала Инга.
В трубке раздавались всхлипы и тихое:
— Погоди, погоди… уже успокоилась… Это ты, Инга, такая сильная, как королева… А я… я… не могу…
— Анна?! — Внутренне содрогнулась Инга, предположив самое страшное.
— …Валентин Бузыко умер. Упокой Господь его душу…
…Они встретились на кладбище. Элегантная Инга, действительно смахивающая на Алексис Колби из «Династии», в черном костюме и шляпке с вуалеткой, и Верочка, похожая на деревенскую вдову — раздобревшая, с круглым, мягким, заплаканным лицом. Панихида состоялась в крематории. Верочка прилепилась к Инге и не отходила. А когда увидала портрет Вальки подретушированную старую фотографию времен «Евгения Онегина», из тех, что продавали в киосках, повисла у неё на локте:
— Ноги не держат… — И сунула под язык нитроглицерин.
На поминки в дом к старшему сыну они не поехали.
— Может, ко мне зайдем? Ты ведь у меня лет двадцать не была… — Робко предложила Верочка. — Не могу сегодня одна сидеть. Да и помянуть все же надо. А у тебя дома народу полно.
Оказались они в комнате Верочки, служившей то швейной мастерской, то столовой — смотря по обстоятельствам. В тот день «Веритас» был спрятан в тумбочку, лоскуты нигде не валялись, а круглый стол накрыт старой, от теткиных ещё времен, вишневой плюшевой скатертью. Появился на скатерти графинчик с самодельной черносмородиновой наливкой и вазочка с импортным печеньем. Выпили молча по одной и налили еще.
— Ты помнишь, Инга, «Травиату», как он пел вот это… — Верочка тоненько вывела фразу из арии Альберта.
— Мне кажется, в «Аиде» Валька был лучше. Ну, это несколько позже. Инга замялась, — успех Бузыко в «Аиде» приходился на расцвет их романа. А «Травиата» — на любовь Верочки.
— У меня пластинки есть! Я ведь покупала, — похвасталась Верочка.
— Да их всего две и было. Вторая — сборная солянка — «Арии из классических опер в исполнении советских мастеров оперной сцены».
— Времена такие были. Сейчас бы Валя на весь мир гремел. — Верочка включила проигрыватель «Эстония». Боже, в этом доме сохранился такой хлам… Но голос Вальки прорвался издалека, из времен твистов, Нового Арбата, шумных театральных премьер, капустников в ВТО — из времен их молодости… Он был свеж и силен — сама всепобеждающая, вечная любовь.
— А у меня живот вот такой был… — Округлила руки Верочка. — Все говорили — мальчик. — Она с мольбой посмотрела на Ингу. — Ты никому не скажешь? Никому? — Верочка широко улыбнулась. — Анечка — Валина дочь!
Инга опустила глаза… Как же сумела пронести через всю жизнь эта женщина свое бескорыстное, гордое чувство… Брошенная, нищая, она жила радостью от того, что свела её судьба с необыкновенным человеком и подарила чудесную, лучшую на свете дочь.
— Хорошая девочка получилась. Он был бы рад, — неуверенно сказала Инга и выпалила. — Выпьем за наши грехи! — Разве сейчас к месту признаваться в том, что затащил Валька в постель прима-балерину в те дни, когда Верочка была только на третьем месяце.
— А я ни о чем не жалею… И что не сказала ему — не жалею. Он бы все равно растить дочь не смог — бесшабашный был, широкий — все успеть норовил… Гений…
— Да, бабник и алкаш, прости меня Господи! — Инга перекрестилась и обняла Веру. — Я не со злости, это почти комплимент. Да ты что-то, мать, совсем седая, а моложе меня. Правда, седина в светлых волосах мало заметна.
— А у тебя — ни единого седого волоска. И фигура — как у девочки. Вот что значит порода и спокойная жизнь.
— Да крашеная я! Л'Ореаль-Париж, собственными божественными ручками. Тебе светло-русый надо. Я в следующий раз принесу… — А что до породы… Хмм… Дед мой был уездным лекарем, бабка — мещанкой. Это она в НЭП при втором муже, экономисте, разбогатела… Ах, история длинная. И ни к чему тут. — Инга серьезно посмотрела на Верочку. — Речь идет о моей жизни. О блистательной, благополучной, удачливой Инге Кудяковой-Лаури… — Она подперла рукой щеку совсем по-бабьи, и перестала быть похожей на Бетси Тверскую. — … Было во мне что-то этакое, конечно, было. Воля к победе, желание блистать, быть первой… И жизнь любила — праздник, лесть, мишуру… Ох, как мне этого не хватает… И романов моих безалаберных тоже. Хорошо хоть, есть что вспомнить. — Глаза Инги блеснули трепетным огнем. Она потянулась хребтом, как породистая лошадь.
— Так и не жалей, что погуляла.
— Не жалею! Наверно, каждый рождается для своей доли… Вот я уже далеко не молодуха, а все та же. Та же. Не мужик мне нужен, а преклонение… Преклонение… Суета, слава… Чтобы вокруг все вращалось вертелось. От одного моего мизинца, одного взгляда… Не жалею… Нет, Верка, ни о чем не жалею!
— Давай за это — за жизнь! — Наполнила рюмки Верочка. — Хорошая была, жаловаться грех. А может и впереди ещё что-нибудь светлое состоится. — За нас и за девчонок наших. Ведь у Алины все в порядке? Я рада. Честное слово, рада. И за Аньку тоже.
Инга подозрительно заглянула в потеплевшие глаза Веры:
— Ты что-то про дочь узнала? От кого?
— Чепуху какую-то. Будто Анна с друзьями где-то на юге отдыхает и очень там счастлива. Ай, что темнить — сама она мне звонила! Только ты пойми — это страшная тайна… Да и не ясно ничего. Но голос хороший.
Инга засмеялась, красиво, рассыпчато:
