Сегодня я сидела с отцом. Мы были одни. Он открыл глаза и увидел меня. И сказал: «Онорина... это ты, Онорина?» А я сказала: «Нет, это Франсуаза». Но он все повторял имя Онорина, и я поняла, что он принимает меня за мою мать. Я сидела у постели и думала о том времени, когда она была жива. Я видела ее не каждый день. Иногда ее одевали в платье с лентами и кружевами и мадам Лабисс приводила ее в гостиную. Она сидела в своем кресле, разговаривала мало, и я всегда думала, какая она странная. Но она была очень красива. Даже в детстве я понимала это. Она была похожа на куклу, что была у меня когда-то; лицо ее было гладким и розовым, без единой морщинки. У нее была тонкая талия, и при этом у нее были пышные, округлые формы, как на картинках, изображавших красивых женщин. Я сидела у постели и вспоминала ее и то, как однажды я вошла и застала ее смеющейся, она так странно смеялась, будто не могла остановиться, и мадам Лабисс увела ее в ее комнату, и была там довольно долго. Я знала, где ее комната, однажды я там была. Я пошла наверх, хотела побыть с ней. Она сидела в кресле, ноги ее были обуты в бархатные туфли. В комнате было тепло, а за окном, как я помню, шел снег. Высоко на стене висела лампа, а камин был прикрыт экраном, как у меня в детской. И еще я обратила внимание на окно, оно было маленькое, без занавесок, но с решеткой. Я подошла к ней и села на скамеечку у ее ног, а она мне ничего не сказала, но ей понравилось, что я рядом, она погладила мои волосы, а потом вдруг взъерошила их и вдруг начала смеяться тем странным смехом. Вошла мадам Лабисс и велела мне немедленно уходить. И потом рассказала Нуну, и меня отругали и запретили подниматься по той лестнице. Поэтому мать я видела только тогда, когда она приходила в гостиную.
И когда он говорил об Онорине, я сидела и вспоминала. Вдруг он сказал: «Я должен уйти, Онорина. Я должен уйти. Нет, я не могу остаться». Потом он начал молиться: «О Господи, я слаб и грешен. Эта женщина соблазнила меня и из-за нее я стал еще греховнее, чем был. Мое наказание свершилось. Ты испытываешь меня, о Господи, и твой недостойный раб предал тебя — семьдесят семь раз— предал я тебя». Я сказала: «Папа, все в порядке, это не Онорина. Это я, Франсуаза, твоя дочь. И ты вовсе не грешный. Ты хороший человек». А он ответил: «А? Что такое?» Я начала с ним разговаривать, пытаясь успокоить.
В тот вечер я многое поняла о своем отце. Когда я уже лежала в постели, мне все стало понятно. Он стремился к святости; он хотел стать монахом, но в нем боролись чувственность и набожность. Видимо, он испытывал большие страдания — он знал о своей слабости и старался подавить ее. Потом он встретил мою мать и возжелал ее; он оставил мысль о монастыре и вместо этого женился. Моя мать была красива, даже ребенком я понимала это; для него же она была неотразима. Я представляла себе, как он меряет шагами комнату, пытаясь удержать себя от близости с ней. Он считал плотскую любовь греховной, но был не способен воздерживаться от нее. Я представляла себе дни и ночи, когда он запирался в своей келье, лежал на тюфяке, бичуя себя. Он ждал отмщения, потому что верил в воздаяние за грехи. Малейшая провинность с моей стороны или со стороны слуг должна была быть наказана. Каждое утро он молился об одном и том же. «Возмездие Господне...»
Бедный папа! Как он, должно быть, был несчастен! Бедная мама! Что за брак у нее был? Тогда я поняла, что он сделал со мной и моим замужеством, и разрыдалась. Потом я сказала себе: «Еще есть время. У меня будет ребенок. Может быть, еще не слишком поздно». Как же мне помочь папе? Выхода я не видела.
В это утро Нуну пришла ко мне в комнату открыть шторы и посмотрела на меня с беспокойством. Она сказала, что у меня невыспавшийся вид. Я действительно провела бессонную ночь. Я лежала и думала о папе и о том, что он сделал с моей жизнью. Зуб? Она все считает меня ребенком и кажется не верит, что меня могут волновать важные проблемы. Да, зуб — я знала, что с ней невозможно разговаривать, и не хотела. «Тебе нужно принять на ночь немного настойки опия, дитя мое», — сказала она. Я ответила: «Спасибо, Нуну».
Когда я приехала в Каррфур, Морис сказал мне, что папа меня дожидается. Он все это время смотрел на дверь и любого входящего окликал моим именем. После моего приезда они вздохнули с облегчением. Я пошла и села у его постели, хотя когда я вошла, глаза его были закрыты, и даже когда он их открыл, некоторое время он меня не замечал. Потом я заметила, что он что-то бормочет про себя. Он повторял: «Возмездие Господне...» Он очень волновался, я это видела. Склонившись над ним, я прошептала: «Папа, тебе нечего бояться. Ты все делал так, как считал правильным. Что еще может сделать человек?» «Я грешник, — сказал он — Меня ввели во грех. То не ее вина. Она была прекрасна... она любила плотские наслаждения и соблазнила меня. Даже потом я не мог противиться ей. Это грех, детка. Величайший грех.» Я сказала: «Папа, ты слишком волнуешься. Лежи спокойно». «Это Франсуаза, моя дочь?» Я подтвердила это. «У тебя есть ребенок?» «Да, папа. Твоя внучка, Женевьева.» Лицо его сморщилось, а я испугалась. Он зашептал: «Я видел знамения. Грехи отцов... О боже мой, грехи отцов...» Я должна была успокоить его: «Папа, я понимаю тебя. Ты любил свою жену. Это не грех. Любить естественно, и естественно, что у мужчин и женщин родятся дети. Так устроен мир». Он все бормотал что-то про себя, а я решила позвать Мориса. Вдруг я разобрала слова: «Я знал. Это была истерия... Однажды мы обнаружили, что она играет с огнем. Она устраивала костер в спальне, складывала поленья друг на друга... Мы все время находили поленья, сложенные как будто для костра... в шкафах... под кроватями... Она все время убегала и собирала поленья... Потом пришли доктора». «Папа, — сказала я, — ты хочешь сказать, что моя мать была сумасшедшей?» Он не ответил и продолжал, словно не слышал моего голоса: «Я мог отправить ее куда-нибудь. Мог отправить... но не мог обойтись без нее... и все ходил к ней... хотя уже знал. И со временем появился плод ее безумия. Это мой грех, и мне воздается... я жду этого... жду...» Я была напугана, я забыла, что он больной человек. Я знала, что то, что он рассказал мне, было правдой. Теперь я поняла, почему мою мать держали в комнате с зарешеченными окнами: я поняла, почему наша семья была такой странной. Моя мать была безумной. По этой причине отец не хотел, чтобы я выходила замуж. «Франсуаза, — проговорил он. — Франсуаза, дочь моя...» «Я здесь, папа». «Я наблюдал за Франсуазой, — сказал он. — Она была хорошим ребенком... спокойная, застенчивая, любящая одиночество... совсем не похожая на мать. Не бесстыдная... любящая плотские грехи. Но сказано — «до третьего и четвертого колена...» Ее выбрали де ла Талли... и я дал согласие. Это грех гордыни. Я не мог сказать графу, когда он просил руки моей дочери для своего сына: «Ее мать была сумасшедшей». Поэтому я дал согласие, а потом бичевал себя за гордыню и похоть, ибо я виновен в этих двух смертных грехах. Но я не предотвратил этот брак, и моя дочь уехала в замок». Я пыталась успокоить его: «Все в порядке, папа. Бояться нечего. С прошлым покончено. Теперь все в порядке». «До третьего и четвертого колена... — шептал он. — Грехи отцов... Я вижу это в ребенке. Она необузданна и похожа на бабку. Я знаю эти признаки. Она будет, как ее бабка... не способна сопротивляться плотским наслаждениям... и порочное семя будет передаваться новым поколениям». «Это не о Женевьеве... моей маленькой дочке». Он прошептал: «В Женевьеве есть это семя.., Я видел его. Оно будет расти и расти, пока не уничтожит ее. Я должен был предупредить свою дочь. Сия доля миновала ее, но ее дети не избегнут!» Я была напугана. Я начала понимать гораздо больше, чем когда-либо раньше. Теперь я поняла, почему он так ужаснулся, когда я сказала ему, что будет еще один ребенок. Я сидела у постели, онемев от ужаса.
