Вот поэтому-то, хотя Гэн и понимал, что их ждет впереди нечто реальное и опасное, он постарался выкинуть это из головы, едва ли не в ту же самую минуту, как Месснер покинул дом. Он занялся сперва печатанием нового списка требований для командиров, а потом приготовлением обеда. Он лег спать, как обычно, и проснулся в два часа ночи, чтобы отправиться в посудную кладовку на свидание с Кармен. Там он ей все рассказал, но уже не испытывая страха и волнения, которые ощутил днем, ведь он уже владел искусством забывать.
– Меня очень беспокоит то, что говорил Месснер, – сказал Гэн. Кармен сидела у него на коленях, обхватив руками за шею. «Беспокоит меня». Это самое сильное слово, которое он нашел.
И Кармен, которой следовало внимательно слушать, которой следовало задавать ему вопросы о своей собственной безопасности и безопасности своих товарищей, только поцеловала его, потому что для нее самым главным делом теперь тоже стало забывание. В этом заключалась ее работа, ее обязанности. Этот поцелуй похож на озеро, глубокое и чистое, они погружаются в него и ничего не помнят.
– Подождем, а там видно будет, – сказала Кармен. Могли ли они что-нибудь предпринять, попытаться убежать? У них для этого были все возможности: террористы стали такими расхлябанными, невнимательными. Едва ли кто-нибудь за кем-нибудь следил. Гэн запустил руки ей под рубашку, ощутил под своими пальцами ее острые лопатки.
– Надо подумать о бегстве, – сказала она. Но полиция наверняка ее поймает, начнет мучить. Так говорили ей командиры во время тренировок. И под пытками она им расскажет все. Она уже не помнила, чего именно она не должна никому рассказывать, но смутно подозревала, что это было нечто, из-за чего могут погибнуть ее товарищи. На свете существовало только два места, где она могла спрятаться: в доме и вне дома, и еще вопрос, где ей будет безопаснее. Внутри дома, в посудной кладовке, она чувствовала себя в такой безопасности, как нигде в мире. Ей было ясно, что святая Роза Лимская живет именно в этом доме. И поэтому Кармен здесь полностью защищена. Она вознаграждена за свои молитвы с лихвой. Нельзя расставаться со своей святой. Она снова поцеловала Гэна. Все девчонки мечтают о такой любви, как у нее.
– Надо бы обсудить это дело, – сказал Гэн. Но теперь ее рубашка уже была снята и расстелена на полу, как ковер, приглашающий их лечь. И они легли.
– Давай обсудим, – прошептала она, блаженно закрывая глаза.
Как только Роксана Косс влюбилась, она тут же влюбилась заново. Эти два переживания были абсолютно различны и вместе с тем, безусловно, связаны друг с другом – одно накладывалось на другое, – так что мысленно она не могла их разделить. Кацуми Осокава вошел в ее комнату в середине ночи и долго стоял у двери, держа ее в своих объятиях. Казалось, он явился откуда-то, где никому, кроме него, не удалось выжить, что с ним случилась авиакатастрофа, кораблекрушение, и теперь он мог думать только о том, чтобы не выпускать ее из объятий. Они ничего не могли сказать друг другу, но Роксана Косс не считала, что владение одним языком является единственным способом общения. А кроме того, что здесь можно сказать? Они понимали друг друга и так. Она прижалась к нему, обхватила руками его шею, он обнял ее за спину. Иногда она качала головой, иногда он сам покачивал ее взад-вперед. Прислушиваясь к тому, как он дышит, она подумала, что он, наверное, плачет. Она это поняла. Она сама плакала. Она плакала от облегчения, которое наступило оттого, что он находился рядом с ней в темной комнате. Такое облегчение наступает тогда, когда тебя любят и любишь сама. Они бы простояли так всю ночь, и он так и ушел бы, не сказав ни слова, если бы она не завела руку себе за спину и не ухватила бы одну из его рук, а потом не повела бы его к постели. У людей есть так много способов, чтобы разговаривать друг с другом. Он поцеловал ее, она откинулась на спину, занавески на окнах были задвинуты, в комнате стояла полная темнота.
Утром она проснулась только на минутку, потянулась, перевернулась на бок и снова заснула. Она понятия не имела о том, сколько спала, но вдруг она услышала пение, и на секунду ее поразила мысль, что она не одна. Нет, она не была влюблена в Сесара, она была влюблена в его пение.
Так и пошло: каждую ночь господин Осокава приходил к ней в спальню, чтобы заниматься с ней любовью, а каждое утро внизу ее ждал Сесар, чтобы заниматься с ней пением. Если у нее раньше и были другие желания, то теперь она о них совершенно забыла.
– Дыхание, – говорила она. – Посмотри, как надо делать. – Она наполняла свои легкие воздухом, потом вдыхала еще, потом еще немного, потом задерживала дыхание. Неважно, что он не понимал ее слов. Она вставала прямо перед ним и клала руку ему на диафрагму. То, что она говорила, было абсолютно ясно. Она выталкивала из его тела весь воздух, а затем заставляла его вдыхать снова. Она пропела фразу из «Тоски», размахивая рукой, как метроном, и он повторил эту фразу за ней. Он не был студентом консерватории, который старается быть внимательным, чтобы нравиться учителям. Ему не надо было преодолевать издержки посредственного обучения, потому что он вообще никогда ничему не обучался. Он ничего не боялся. Он был мальчишкой, полным мальчишеской бравады, и годос его звучал громко и страстно. Он выводил каждую гамму, каждую мелодию так, словно пением спасал свою жизнь. Он погружался в свой собственный голос, и этот голос поражал его самого. Он бы жил и умер в джунглях, этот голос, если бы не пришла она и не принесла ему избавление.
Это было замечательное время, если не считать того, что Месснер у них больше не задерживался. Он очень похудел. Одежда болталась на нем, как на вешалке. Он просто приносил в дом коробки и поспешно удалялся.
Теперь уроки Сесара происходили по утрам, и, хотя он настойчиво просил всех выйти из комнаты, заложники все равно садились и слушали. Он делал столь быстрые успехи, что даже другие террористы пришли к выводу, что слушать его гораздо интереснее, чем смотреть телевизор. Его пение уже не было похоже на пение Роксаны Косс. Он обрел свой собственный тембр. Каждое утро он разворачивал перед слушателями свой голос, как редкий драгоценный веер: чем больше слушаешь, тем изысканнее он становится. Собравшиеся в гостиной всегда могли рассчитывать на то, что сегодня он обязательно будет петь лучше, чем вчера. И здесь заключалось самое удивительное. Он, по-видимому, был весьма далек от пределов своих возможностей. Он пел с чувством, постепенно переходившим в безудержную страсть. Казалось совершенно невероятным, что таким голосом обладает такой ничем не примечательный паренек. Он все еще не знал, куда девать свои руки.
