Ознакомительная версия.
— Мадам… мадам!.. Позвольте пульс… так можно и по-настоящему перевоплотиться…
Перевоплощенье. Он вошел в бардо и сейчас выйдет из него — в иную жизнь, в иное измеренье. А нам останется только тело. Недвижное тело, мертвый сгусток материи. Душа — восточная бабочка, веселая Зеленая Тара. Она вылетит — не поймаешь ее. Никаким сачком, ни марлевым, ни звездным.
— Сандро, — она встала перед ним на колени в своем черном платье, прижалась щекой к его намалеванному белилами неподвижному лицу, — давай я буду твоей душой… Давай это я вылечу из тебя, улечу в другие жизни, в другие пространства… вселюсь в другое тело… буду так же петь, плясать… только нас с тобой там, далеко, никто не узнает…
По закулисному коридору, отдуваясь, бежал врач с чемоданчиком. Публика орала уже от разжеванного вкуса скандала и трагедии. Публика любила все жареное, пареное. Жареный Сандро, они тебя съедят.
Она не даст им тебя. Она вылечит тебя. Она выучится петь, как ты, и будет швырять им в лицо со сцены, как ты, букеты любви и презренья.
Врач держал запястье, считая пульс. Женщина глядела темными окоченелыми глазами на белую маску, на белую руку. Артист очнулся. Маска перекосилась от боли. Красные губы прошептали:
— Ты будешь любить меня… если?..
Она упала головой ему на грудь, лицом в черный фрак, в белую кружевную манишку. Перед ее глазами поплыли тени черных птиц.
Одна черная птица летела прямо над ней, рядом с ней. Она ударила воздух крыльями, и женщина поняла, что это она сама птица, что крылья у нее слишком широки, и надо все время ударять душный темный воздух, чтобы лететь — над криками, над выстрелами.
Она разлепила глаза опять.
Какой дурацкий сон ей опять приснился. Что она Царица, что стоит на балконе над площадью, и колокольный звон, и кресты… Тоска по родине — это не болезнь. Это просто удавка, и давит глотку каждый день, и лучше, легче удавиться в самом деле.
Где трубка?! Она привыкла курить эту гадость. Чем-то надо опьяняться… забываться. Слава Богу, что она не привыкла к игле, а курево — ну что ж, это все развлеченье, это так, немного удавку ослабить, так же, как и питье. Люди пьют и курят, и никто их не считает кончеными. Все мужчины это делают. Она разве мужчина?! Мужчина не скурится и не сопьется, а женщина — запросто. Женская природа похилей устроена. Не скажи сама себе такой неправды. Женщина — прут. Тальник. Женщина — краснотал для плетенья наипрочнейших корзин. В таких корзинах китайские торговки носят на рынок тяжелые грузы — рыбу, сахар, уголь, рис, бататы. Поэтому кури себе на здоровье. Она сощурила глаз, подняла угол рта, оскалив прокуренные зубы. На здоровье, это здорово сказано. Если у нее после опия пребудет здоровье, пусть она пойдет сначала в русскую церковь, потом в буддийскую кумирню, и поставит Будде и Христу две свечки, длинные, как бамбук.
Сю Бо ушел, и Сяо Лян тоже; а где же Башкиров?! А разве ты не помнишь, дура, Башкиров же умер. Сам себя убил. Ты накурилась до чертиков и уже ничего не помнишь. Как же сам себя убил, когда я с ним сегодня в ресторане водку пила и русскую кислую капусту ела, и еще мы заказали русские солененькие огурчики к водке, и русскую картошку, мне надоел ихний дерьмовый вареный рис с соевой подливкой. Он так хохотал, был в духе, меня смешил, не заставлял сегодня на него работать, не подсылал к мужикам. Он провел этот вечер со мной! Только со мной! Пытался даже выспрашивать у меня, кто я да что я. Откуда. Отчего у меня яматское имечко. Ну я так и сказала ему, держи карман шире. Может, и скажу когда-нибудь все. Он расспрашивал, сколько у меня было мужиков. “Сколько было — все мои!” — крикнула я ему весело и рухнула головой на стол, на скрещенные руки лбом. И долго так лежала лбом на костяшках рук. А он в это время пил и пил, одну рюмку за другой. И хорошенько надрался. Мне было плевать. Я не его классная дама. Воспитывать бандита я не собираюсь. Довольно того, что он кормит меня и поит.
А женщину всегда кормят и поят за то, что она отдается?!
А они говорят — в газетах… сам себя убил… Шутка. Это однофамилец. Это может быть брат. Башкиров никогда не говорил мне, что у него может быть брат, бандит. Бандитский промысел в Шан-Хае прибылен. Вы все врете, собаки, китайчата! Башкиров мне еще должен… за поход в ресторан с тем, полковником, ну, с рыжим… тысячу юаней… это, конечно, копейки по нынешним временам, когда все так дорожает… но и то хлеб… и я зарабатываю его своим горбом… ха-ха-ха-ха, горбом!.. почему я вся не состою из одного горба, сделанного из чистого золота…
Еще затяжка… еще одна. Как сладко. Как дурманно. Вот так и вся жизнь пройдет, вся жизнь, как это дивный, сладко-горький дым, струящийся все вверх и вверх, надо мной, вокруг меня… обнимающий меня, как возлюбленный… как ты, как ты, далекий, забытый любимый мой…
ШЕСТОЕ ВИДЕНИЕ ЛЕСИКО— Ты! Проснись!
Лязг мечей. Звон наручников.
Девушка, спящая на циновке в красивом шелковом кимоно, подобравшая от холода — на нее не накинули ни жалкой тряпицы, ни одеяла — колени к подбородку, пошевелилась и открыла глаза.
Боже, почему всегда надо открывать глаза. На окрик, на приказ. На тычок в спину.
— К сенагону! Живо!
Девушка вскочила, как ужаленная.
— Не пойду я к вашему сенагону! Лучше убейте меня!
Самураи вздели над ней длинные мечи и со звоном угрожающе скрестили их над ее головой.
— Ты пойдешь к сенагону, ибо он имеет сообщить тебе важное известие. К острову Кэй приближается русский корабль. У сенагона в плену русские люди. Он может получить за вас хороший выкуп. У него есть одно условье. Он сам тебе о нем скажет. Живей! Иначе…
Она знала про самурайский удар мечом по печени, плашмя. Никогда не бей женщину, даже цветами?! Она не верила ни одной изящной яматской пословице. Ямато и ее люди были жестоки, так жестоки, как могут быть жестоки люди с людьми.
Она перебирала ногами, скованными тонкой цепью — идти было неудобно, а ее торопили, толкали прикладами ружей и ножнами мечей в спину, — ее разжаловали из неудавшихся наложниц в простые пленницы, и теперь любой яматский солдат мог плюнуть ей в лицо, мог ударить ее кулаком в ребро, не оставив синяка. Люди обучились изощренному искусству мучить друг друга. Обучились ли они искусству любить друг друга?!
— Живей!.. А то сшибем тебя на пол — побежишь на четвереньках!..
Она остановилась и обернулась к самураю, пихавшему ее прикладом под лопатку.
Ее лицо светилось.
Солдаты замерли: лицо пленной светилось не ненавистью, а нежностью.
— Ты с ума сошла, чужеземка?!
Она подняла руки, обхватила солдата за шею и поцеловала.
Ознакомительная версия.
