— Бо…
Он махнул рукой и ушел, а Рина осталась, злая, как черт, не зная, на кого излить свою злость.
Когда она наконец вошла в свой дом, был уже пятый час утра. Она мечтала принять прохладный душ и улечься в свою собственную мягкую постель.
Ее родители прилегли на тахте, прижавшись друг к другу, как пара уснувших детишек. Считая, что ей повезло, Рина попятилась в надежде проскользнуть наверх незамеченной, но ее остановил голос отца:
— Даже не мечтай.
Рина обреченно закрыла глаза. Ни разу, ни единого разу никому из детей не удалось пробраться в дом потихоньку после «комендантского часа». Что за человек! Брюхом, как змея, слышит.
— Уже поздно. Я хочу поспать хоть немного.
— Ты уже большая. Хочешь — перехочешь.
— Терпеть не могу, когда ты так говоришь!
— Следи за выражениями, Катарина, — проговорила Бьянка, не открывая глаз. — Мы все еще твои родители и будем твоими родителями через сто лет после твоей смерти.
— Послушайте, я действительно очень устала. Не могли бы мы отложить это на завтра?
— Кто-то тебе угрожает, а ты нам ни полслова? — С этими словами ее отец поднялся с тахты.
Все ясно, ни единого шанса на отдых у нее нет. Рина стащила с головы ленту, которой были перевязаны волосы.
— Это работа, папа. Я не могу, не хочу и не буду рассказывать вам все о моей работе.
— Это личное. Он звонит тебе. Он знает твое имя. Он знает, где ты живешь. А сегодня ночью он пытался тебя убить.
— Я похожа на мертвую? — вскипела Рина. — Или, может, я ранена?!
— А что бы с тобой было, если бы Бо не проявил оперативность?
— Замечательно. — Рина вскинула руки и зашагала по комнате. — Значит, он — белый рыцарь, а я — дама, попавшая в беду. Ты это видишь? — Она выхватила свой жетон и сунула его отцу под нос. — Такие штуки не дают беспомощным дамочкам.
— Но их дают упрямым, эгоистичным женщинам, которые не в силах признать свою неправоту.
— Это я эгоистичная? — Они уже кричали, стоя друг напротив друга. — С чего ты это взял? Это моя работа, мое дело. Я тебе указываю, как делать твою работу?
— Ты — мое дитя. Твои дела меня всегда касаются. Кто-то пытается причинить тебе вред, и теперь этот человек будет иметь дело со мной.
— Вот именно этого я и пыталась избежать. Почему я вам не рассказала? Прокрути этот разговор назад. Я не дам тебе в это вмешаться. Я не позволю тебе вмешиваться в мою работу, в эту часть моей жизни.
— Не смей мне указывать, что я буду делать!
— Аналогично!
— Баста! Баста! Хватит! — Бьянка вскочила с тахты. — Не смей повышать голос на своего отца, Катарина. Не смей кричать на свою дочь, Гибсон. Я сама буду кричать на вас обоих. Болваны! Stupidi! [41] Вы оба правы, но это не помешает мне столкнуть ваши пустые головы. Ты… — Она ткнула пальцем в грудь мужа. — Ты ходишь кругами и никак не доберешься до сути. Наша дочь не эгоистична, и за это ты извинишься. А ты… — Палец ткнулся в грудь Рины. — У тебя есть твоя работа, мы гордимся тем, что ты делаешь, тем, что ты есть. Но это другое дело, и ты сама это понимаешь. Речь идет не о ком-то другом. Речь идет о тебе. Разве мы когда-нибудь запрещали тебе входить в горящее здание, которое могло в любой момент обрушиться тебе на голову? Мы когда-нибудь говорили: «Нет, ты не можешь стать полицейским офицером, потому что мы не хотим волноваться из-за тебя день и ночь»?!
— Мама…
— Я не закончила. Ты сама поймешь, когда я закончу. Кто больше всех гордился тобой, когда ты стала тем, кем хотела? И ты смеешь говорить нам, что это не наше дело, когда кто-то хочет погубить тебя?
— Я… я просто не видела смысла в том, чтобы волновать всех.
— Ха! Волноваться — это наша работа. Мы твои родители.
— Ну, ладно, надо было сказать вам. Я собиралась после сегодняшнего… Если бы Бо не встрял…
— Теперь ты будешь обвинять его? — вмешался Гиб.
Рина приняла бойцовскую стойку.
— А больше никого не осталось. И потом, его же здесь нет, он возражать не будет. Конечно, я с удовольствием повешу это на него. Да и с каких это пор он вдруг стал твоим лучшим другом?
— Он пострадал, спасая тебя. — Гиб сжал запястья Рины. — Сандер этой ночью мог зашивать тебя. А могло быть и того хуже.
— Извинись, — напомнила ему Бьянка.
Гиб мученически возвел глаза к потолку.
— Прости, что я назвал тебя эгоисткой. Ты не такая. Я просто был очень зол.
— Ладно, все нормально. Я эгоистична, когда речь заходит о вас. Я люблю вас. Люблю вас обоих, — повторила Рина, прижимаясь к отцу и взяв за руку мать. — Я не знаю, кто все это делает и почему, но теперь мне действительно стало страшно. Оба раза он оставил на месте преступления предметы из «Сирико».
— Из «Сирико»? — переспросил Гиб.
— В школе это был коробок спичек, сегодня — столовая салфетка. Он мне намекает, что может войти туда, добраться до вас. Он мне намекает… — Ее голос дрогнул. — Я боюсь, что он может причинить зло кому-нибудь из вас. Я бы этого не вынесла.
— Ну, значит, ты понимаешь, что мы чувствуем, когда речь идет о тебе. Иди поспи немного, тебе надо отдохнуть. Мы закроем за собой дверь.
— Но…
Бьянка сжала руку Гиба, не давая ему заговорить.
— Тебе надо отдохнуть, — повторила она. — О нас можешь не беспокоиться.
Когда они остались наедине, Гиб шепнул жене:
— Ты же не думаешь, что мы оставим ее одну?
— Мы оставим ее одну. Мы должны верить в нее, и она должна знать, что мы верим в нее. Это так трудно. — На мгновение Бьянка сжала губы, стараясь сдержать дрожь в голосе. — Это всегда бывает трудно: отойти от своих детей, дать им действовать самостоятельно. Но приходится это делать. Идем, давай запрем дверь. Мы пойдем домой и там будем тревожиться о ней.
Звонок разбудил ее без четверти шесть утра. Рина еле продралась сквозь вязкую дрему переутомления, нащупала выключатель, потом магнитофон.
— Что? — пробормотала она в трубку.
— Не так уж ты проворна, да? Не так умна, как ты думала.
— Зато ты у нас умный, да? — Рина изо всех сил старалась сдерживаться. — Только, знаешь, уж больно ты суетишься. Столько хлопот, столько шума, чтобы взорвать один несчастный грузовик! Грузовиков много, новый купим.
— Держу пари, он здорово разозлился. — В трубке послышался тихий смешок. — Хотел бы я видеть его рожу, когда пикапчик взлетел на воздух!
— А чего ж ты? Надо было остаться и посмотреть. Будь у тебя яйца круче, ты бы остался, поглядел бы на спектакль.
— У меня есть яйца, сука. И ты будешь их лизать, прежде чем я с тобой покончу.
— Если это все, что тебе нужно, скажи мне, где и когда.
— Я назначу время и место. Ты что, все еще не понимаешь? Даже после того, что было сегодня, ты все еще не понимаешь. А еще говорят, что ты умная. Да ты просто тупая сука.
Глаза Рины прищурились.
— Ну, раз так, может, ты мне хоть намекнешь? Скучно играть, когда я совсем не знаю правил. Ну, давай, — принялась уговаривать Рина, — давай поиграем.
— Моя игра, мои правила. До следующего раза.
Когда он повесил трубку, она глубоко задумалась. От сонливости не осталось и следа. Ее ум работал, и работал он быстро.
«Ты что, все еще не понимаешь? Даже после того, что было сегодня?»
Что было именно сегодня? — спросила себя Рина. Он пользуется разными способами, атакует разные цели. Он не придерживается определенного modus operandi [42], как поступил бы на его месте обычный серийный поджигатель.
Он оставляет в качестве подписи какой-нибудь предмет из «Сирико». Как послание ей.
Кто-то из тех, кого она арестовывала в прошлом? О’Доннелл заподозрил Люка. Что ж, Люк никогда не любил их лавочку. Но Люк живет в Нью-Йорке. Можно, конечно, предположить, что он специально приезжал в Балтимор, но зачем? Зачем ему преследовать ее после стольких лет?
Да и речь не та, слова чужие. Конечно, Люк мог сделать это нарочно, чтобы сбить ее с толку. Но опять-таки зачем?