воздержанности, и не выносил, когда к ним приближались посторонние мужчины.
Когда я не участвовала в танце, то возвращалась и сидела с моими родичами. Теперь, протанцевав два раза и получив обещание ужина, я чувствовала себя спокойнее и с удовольствием проводила время, слушая разговоры старших.
Вскоре тетя Сэди и тетя Эмили пошли вместе ужинать, как они всегда делали на вечеринках. Дэви сел рядом с леди Патрицией, а дядя Мэттью встал у стула Дэви, дремля на ногах, словно лошадь, терпеливо ожидающая, когда ее отведут обратно в стойло.
– Это тот врач Майерштайн, – говорил Дэви. – Вам просто непременно надо к нему сходить, Патриция, он потрясающе выводит соли. Вы скачете, чтобы выпарить соль из организма, и, конечно, едите только несоленую еду. Очень противно. Но это действительно разбивает камни.
– Вы имеете в виду скакать через скакалку?
– Да, сотни раз. Надо считать. Я теперь могу прыгнуть триста раз за один присест плюс несколько фигурных шагов.
– Но, наверное, это ужасно утомительно?
– Ничто не утомляет Дэви – парень силен, как бык, – произнес дядя Мэттью, открывая один глаз.
Дэви бросил на свояка грустный взгляд и сказал, что, конечно, это безумно утомительно, но результат того сто́ит.
Полли танцевала со своим дядей Малышом. Она не выглядела сияющей и счастливой, как положено такой любимице судьбы на ее первом балу, а казалась усталой и надутой и не болтала вовсю, как другие женщины.
– Мне бы не хотелось, чтобы кто-то из моих девочек так выглядел, – заметила тетя Сэди. – Такое впечатление, что у нее что-то на уме.
А мой новый знакомый мистер Уинчем, пока мы танцевали последний танец перед ужином, сказал:
– Конечно, она красавица, я это прекрасно вижу, но такое мрачное выражение лица меня не привлекает. Уверен, она очень скучная.
Я стала возражать, уверяя, что Полли не мрачная и не скучная, и тогда он впервые назвал меня «Фанни» и сопроводил это множеством слов, которые мне хотелось слушать очень внимательно, так чтобы можно было обдумать их позднее, когда я останусь наедине с собой.
Миссис Чэддсли-Корбетт крикнула мне из объятий принца Уэльского:
– Привет, радость моя! Какие новости о Сумасбродке? Вы по-прежнему влюблены?
– Что все это значит? – спросил мой партнер. – Кто эта женщина? Кто такая сумасбродка? И это правда, что вы влюблены?
– Миссис Чэддсли-Корбетт, – ответила я, почувствовав, что пока не время начинать объяснения насчет Сумасбродки.
– А что насчет любви?
– Ничего, – сказала я и покраснела. – Просто шутка.
– Хорошо. Я хотел бы, чтобы вы были на пороге любви, но еще не совсем в нее погружены. Это очень славное состояние души.
Но, конечно, я уже перешагнула этот порог и, нырнув в любовь, уплывала в синем море иллюзий, как мне казалось, к островам блаженства, а на самом деле – к домашней жизни, материнству и обычному женскому уделу.
Но вот священная тишина спустилась на толпу – это члены королевской фамилии приготовились ехать домой. При этом самые важные королевские персоны были спокойны и безмятежны, зная, что найдут у своих постелей традиционного холодного жареного цыпленка, в отличие от жалких «мадам» и злополучных «сэров», которые набивали животы в столовой, словно не уверенные, что найдут где-то еще столько еды, и в отличие от веселых молодых принцев, которые собирались танцевать до утра с маленькими изящными женщинами типа Чэддсли-Корбетт.
– Как поздно они разъезжаются, какой триумф для Сони, – услышала я слова Малыша, обращавшегося к своей жене.
Танцующие расступились, как Красное море, образовав коридор кланяющихся и приседающих подданных, по которому лорд и леди Монтдор провели своих гостей.
– Очень мило слышать это от вас, мадам. Да, на следующем придворном приеме. О, как любезно с вашей стороны.
Монтдоры вернулись в картинную галерею, широко и счастливо улыбаясь и говоря, не обращаясь ни к кому конкретно:
– Такие простые, такие любезные, радующиеся любой мелочи, которую ты можешь для них сделать, такие чудесные манеры, такая память. Поразительно, как много они знают об Индии, магараджа был изумлен.
Складывалось впечатление, будто эти принцы настолько далеки от обычной жизни, что малейший знак человечности, даже тот факт, что они общались посредством речи, был достоин того, чтобы его отметить и огласить.
Остаток вечера я провела в счастливом трансе и больше ничего о самой вечеринке не помню. Знаю, что в пять утра, чудесным майским днем, я была доставлена в Горинг-отель, где все мы остановились, мистером Уинчемом, который к тому времени ясно дал понять, что вовсе не против моего общества.
Итак, Полли была теперь в лондонском «свете» и играла эту роль до конца сезона, как играла ее на балу, – довольно добросовестно. Этому исполнению не хватало до совершенства только энергии и темперамента. Она выполняла все, что планировала для нее мать: посещала вечеринки, наряжалась и заводила друзей, которых леди Монтдор считала для нее подходящими, и никогда не предпринимала ничего самостоятельно, как и не давала никакого повода для жалоб. Да, она определенно не делала ничего, чтобы всецело погрузиться атмосферу веселья, но леди Монтдор, пожалуй, сама была слишком занята в этом направлении, чтобы заметить, что Полли, пусть кроткая и уступчивая, никогда ни на один момент не проникалась духом тех бесчисленных увеселительных мероприятий, которые они посещали. Леди Монтдор необычайно наслаждалась всем этим, была, по всей видимости, довольна своей дочерью и радовалась вниманию общества, которое та как самая важная и самая красивая дебютантка года получала. Она и впрямь была слишком занята, слишком захвачена светским водоворотом в продолжение сезона, чтобы интересоваться, имеет ли Полли успех или нет. Когда сезон закончился, они поехали в Гудвуд, Каус и Шотландию, где среди туманов и вереска у нее, бесспорно, было время подумать обо всем. Из моей жизни они исчезли на несколько недель.
К тому времени как я увидела их снова, уже осенью, их отношения вернулись к прежнему состоянию, и они явно очень сильно действовали друг другу на нервы. Я теперь жила в Лондоне, потому что тетя Эмили сняла там на зиму маленький домик на Сент-Ленард-террас. Это было счастливое время в моей жизни, так как вскоре я обручилась с Альфредом Уинчемом, тем самым молодым человеком, чей затылок так сильно взволновал меня на балу у Монтдоров. В течение недель, предшествовавших моей помолвке, я часто видела Полли. Она звонила мне по утрам.
– Какие у тебя планы, Фанни?
– Страдаю, – отвечала я, имея в виду страдание от скуки – болезни, от которой девушки, до того как закон о национальной службе пришел им на выручку, были склонны изрядно страдать.
– О, отлично. Тогда я рискну
