три часа в четверг. Паула сказала, что тоже пойдет, и пошла. Она специально нарядилась по этому случаю, и результат был очарователен. Даллас, случалось, рисовала цветными мелками портреты и иногда даже писала их маслом. Прошлой весной ей присудили приз за портрет миссис Робинсон Гилман на выставке портретов в Художественном институте Чикаго. Считалось, что вам крупно повезло, если Даллас О’Мара предложит вам позировать. Паула подобрала шляпу к своим волосам и профилю, вырез на ее платье определялся волосами, профилем и шляпой, а жемчуг на шее подчеркивал четыре вышеназванные составляющие. И все вместе взятое исключало возможность соперничества с мисс Даллас О’Марой.
Мисс Даллас О’Мара сидела в своей студии на высоком табурете перед мольбертом, рядом лежал большой поднос с цветными мелками. Вид у нее был потрясающий, но ее это совершенно не волновало. Она весело и дружелюбно поздоровалась с Дирком и Паулой, после чего продолжила работать. Ей позировала очень красиво одетая женщина.
– Здравствуйте! – сказала Даллас О’Мара. – Ну вот. Как вам такой рисунок?
– Вы об этом?
Перед ними был всего лишь эскиз красиво одетой женщины.
– Так вы говорите об этом?
Полторы тысячи долларов!
– Надеюсь, вы не предполагали увидеть картинку с женщиной, покупающей облигации.
Художница продолжала работать. Она прищурила один глаз, взяла маленькое смешное зеркальце, которое направила куда-то вбок, посмотрела в него и отложила. Сделала карандашом черную отметину на картоне кусочком мелка и размазала ее большим пальцем. На Даллас был полинялый рабочий халат, скрывавший ее фигуру. По нему были щедро разбросаны следы французской туши, каучукового клея, карандаша, цветных мелков и акварели, так что все они, перемешавшись, стали подобием той нежной дымки, что часто окутывает Чикаго. Из-под халата виднелся воротничок белой шелковой блузки, не особенно чистой. На ногах у мисс О’Мара были детские ночные тапочки с помпончиками, довольно изношенные. Золотистые, лишенные блеска волосы она завязала в большой свободный узел на затылке. Через всю щеку шла черная полоса.
«Да, – подумал Дирк, – вид у нее эффектный».
Даллас О’Мара дружески махнула в сторону нескольких кресел, на которых лежали кучи шляп, старая одежда, бристольский картон и (на одном широком подлокотнике) кусок желтого кекса.
– Садитесь!
Она подозвала девушку, которая открыла им дверь:
– Гилда, уберите, пожалуйста, оттуда вещи. Это миссис Шторм и мистер де Йонг. А это Гилда Хэнан.
Ее секретарша, как потом узнал Дирк.
В обшарпанной уютной студии царил беспорядок. В углу стоял потертый рояль. Световой фонарь занимал половину потолка, захватив донизу северную стену помещения. В другом углу на кушетке сидели мужчина с девушкой и увлеченно беседовали. Смуглолицый парень, похожий на иностранца и показавшийся Дирку знакомым, тихонько наигрывал что-то на рояле. Зазвонил телефон, мисс Хэнан подняла трубку, выслушала и передала сообщение Даллас О’Маре, затем, выслушав ответ, повторила его звонившему. Сидя на высоком табурете и зацепившись за перекладину ногой в тапке, Даллас работала сосредоточенно, спокойно и старательно. На глаза ей упала выбившаяся прядь волос. Она смахнула ее запястьем, оставив на лбу еще одно темное пятно. Было что-то восхитительное, что-то потрясающее и великолепное в ее увлеченности, безразличии к своей внешности, сосредоточенности на работе. Ее нос не был напудрен. Дирк уже много лет не видел девушек с блестящим, ненапудренным носом. Все знакомые барышни то и дело доставали пудреницы и прочие штучки и штукатурили свое лицо их содержимым.
– Как вы можете работать, когда вокруг такая толпа?
– Знаете, – сказала Даллас низким, спокойным и неторопливым голосом, – обычно здесь бывает от двадцати до тридцати тысяч… – она быстро провела по картону ярко-красную линию и сразу же ее стерла, – …человек в течение часа. Ну, приблизительно. Мне нравится. Я пашу, а вокруг бродят друзья.
«Черт! – подумал он. – Она… не знаю… она…»
– Пойдем? – предложила Паула.
Дирк совсем про нее забыл.
– Да, да. Я готов, если ты уже собралась.
– Думаешь, тебе понравится ее рисунок? – спросила она, выйдя из студии.
Они сели в ее машину.
– Ох, не знаю. Сейчас, наверное, трудно сказать что-то определенное.
– Назад к тебе в контору?
– Конечно.
– Она привлекательна, да?
– Ты думаешь?
Значит, надо быть начеку. Паула резко отжала сцепление и перешла на вторую передачу.
– У нее грязная шея.
– Это от мелков, – сказал Дирк.
– Не обязательно.
Дирк повернул голову и взглянул на Паулу, как будто впервые. Она казалась нервной, злой, ненастоящей – какой-то мелкой. Не физически, а по своей душевной сути.
Картина была закончена и доставлена через десять дней. За это время Дирк дважды побывал в студии на Онтарио-стрит. Даллас вроде была не против. Но и особо им не интересовалась. Оба раза она увлеченно работала. Один раз она выглядела так же, как во время его первого визита. Во второй он увидел на ней чистый жесткий халат тускло-желтого цвета, удивительно сочетавшийся с ее волосами, бежевые детские туфельки без задника на высоком каблуке, очень элегантные. Дирк подумал, что она похожа на маленькую девочку, которую только что вымыли и нарядили в чистое.
Он много думал о Даллас О’Мара. Невольно заговаривал о ней, как ему казалось, непринужденно, как бы между прочим. Ему нравилось упоминать ее имя. И матери он тоже про нее рассказал. С Селиной ему не надо было держаться начеку, и, вероятно, он воспользовался этой возможностью, потому что мать, внимательно на него посмотрев, сказала:
– Мне бы хотелось с ней познакомиться. Я никогда не встречала такой девушки.
– Когда ты будешь в городе, я попрошу разрешения привести тебя к ней в студию.
Было почти невозможно хотя бы на минутку застать Даллас одну. Дирк раздражался. Люди все время то приходили, то уходили – люди странные, важные, удивительные или маленькие, подавленные, обтрепанные. Какая-то нищая студентка художественной школы, рыжая и мечтательная, жила у Даллас, пока ей не прислали из дома деньги. Как и вся в жемчугах оперная дива, на пару недель снизошедшая до Чикагской оперы. Он не знал, что Даллас играет на рояле, пока однажды вечером не увидел, как она сидит в сумерках с тем комедиантом Бертом Колсоном, который изображал чернокожих. Колсон пел дурацкие песенки о том, как апрельские ливни принесут нам фиалки и май-май-май-май-май, но в его исполнении они почему-то не казались дурацкими. Был в этом худом артисте с впалой грудью и грустными глазами некий щемящий надрыв в сочетании с потрясающим чувством ритма – что-то невыразимое, притягивающее к нему и заставляющее влюбиться. В театре он выходил к самому краю сцены и брал в объятия своих зрителей. Говорил он, как чистильщик обуви, а пел, как ангел. Даллас сидела за роялем, он стоял
