Симон Монтефиоре родился в 1965 году, получил образование в Харроу-Скул, преподавал историю в колледже Gonville&Caius при Кембриджском университете. Более десяти лет он работал в исторических архивах в Москве, Санкт-Петербурге и других городах. Жил в Тбилиси, Грозном и Карабахе, делал репортажи о вооруженных конфликтах в России начала 1990-х.
Симон Монтефиоре — автор трех научных работ о власти в России и ее выдающихся личностях: книга «Екатерина Вторая и Потемкин» (Catherine the Great&Potemkin) была номинирована на премии Samuel Johnson, Duff Cooper и Marsh Biography Prize.
Книга «Молодой Сталин» (Young Stalin) получила Bruno Kreisky Prize и награду газеты LA Times Book Prize в номинации «Биография». Книга «Сталин: Двор красного царя» (Stalin: The Court of the Red Tsar) победила в номинации «Историческая книга года» на церемонии British Book Awards.
Все три книги получили благосклонные отзывы критиков, стали бестселлерами и были опубликованы более чем в 35 странах.
Монтефиоре — член Королевского литературного общества. Сейчас он живет в Лондоне с женой — писательницей Сантой Монтефиоре и двумя детьми.
Там, где море вечно плещет
На пустынные скалы (…)
Там волшебница, ласкаясь,
Мне вручила талисман.
И, ласкаясь, говорила:
«Сохрани мой талисман:
В нем таинственная сила!
Он тебе любовью дан».
А. С. Пушкин. Талисман
Иной раз в наших местах задаются такие характеры, что, как бы много лет ни прошло со встречи с ними, о некоторых из них никогда не вспомнишь без душевного трепета.
Н. С. Лесков. Леди Макбет Мценского уезда
Позабыт, позаброшен с молодых юных лет,
Я остался сиротою, счастья-доли мне нет.
Ох, умру я, умру я, похоронят меня,
И никто не узнает, где могилка моя.
И никто не узнает, и никто не придет,
Только ранней весною соловей пропоет…
Из русской народной песни
Есть в наших днях такая точность,
Что мальчики иных веков,
Наверно, будут плакать ночью
О времени большевиков.
П. Коган. Лирическое отступление
Часть первая
Петроград 1916
1
Не пробило еще и пяти, однако уже стемнело. Трое жандармов прогуливались у ворот Смольного. Им вовсе не пристало находиться у входа в Институт благородных девиц, однако ничего не попишешь: их голубые мундиры с белой оторочкой, сияющие сабли и увенчанные пышными султанами барашковые кивера ни с чем не спутаешь. Один нервно пощелкивал пальцами, другой то расстегивал, то снова застегивал кобуру своего маузера, третий же стоял неподвижно, расставив ноги, засунув большие пальцы за ремень. Позади них мелькнула пара лимузинов, пронеслись несколько запряженных конями саней, украшенных золотыми и малиновыми фамильными гербами. В неверном свете фонарей да еще фар редко проезжающих авто медленно кружились снежинки.
Уже третью зиму шла мировая война, и эта зима казалась самой долгой и самой темной. Даже это учебное заведение, патронессой которого была сама императрица, где учились дочери аристократов и тех, кто наживался на войне, было больше не в состоянии кормить своих воспитанниц и отапливать помещения.
Семестр заканчивался раньше срока. Дороговизна военного времени ударила и по богатым: мало кто мог позволить себе купить бензин, чтобы заправить машину, — вновь вошла в моду езда в каретах и санях.
Зима в Петрограде военного времени дышала тьмой и ледяным холодом.
Трескучий мороз поглотил рев моторов и храп лошадей, но обострил обоняние: резче запахло бензином, конским навозом, перегаром от дремлющих почтальонов, едким одеколоном и табаком от шоферов в желтой форме, расшитой алым позументом, и цветочными духами от проходящих женщин.
В красных кожаных недрах маленького уютного «Де лоне-Бельвиля» (плавно закругленный радиатор, сияющий медью бампер, резиновый клаксон, ацетиленовые фары) расположилась серьезная молодая женщина, читавшая какой-то английский роман при свете керосиновой лампы. Одри Льюис — миссис Льюис для нанимателей и Лала для горячо любимой воспитанницы — мерзла. Она накинула пушистый овчинный тулуп на колени, однако все еще зябла, хотя на ней было теплое пальто, кроличья шапка, а на руках — перчатки. Когда шофер Пантелеймон, щелчком отправив папиросу в снег, взобрался на водительское сидение, миссис Льюис его даже не заметила. Ее карие глаза были прикованы к дверям института.
— Ну же, Сашенька! — по-английски пробормотала Лала себе под нос. Она посмотрела на медные часы, встроенные в стекло, отделявшее пассажиров от шофера. — Уже скоро!
Ее охватило материнское нетерпение: она представила, как длинноногая Сашенька бежит к ней по снегу. Мало кто из матерей и практически ни один отец не забирал своих дочерей из Смольного, но Лала, гувернантка, всегда встречала Сашеньку.
«Еще несколько минут, моя девочка, — думала она, — моя любимая, умная, грустная девочка».
Сквозь изукрашенные морозом окна лился тусклый свет, и это напомнило ей детство в Пегсдоне, деревушке в графстве Харфордшир. Она не была в Англии уже десять лет. Интересно, увидит ли она еще когда-нибудь родных? Но если бы Лала осталась дома, то никогда бы не встретила свою дорогую Сашеньку.
Десять лет назад она получила место у барона и баронессы Цейтлиных и начала новую жизнь — в столице России. Десять лет назад маленькая девочка в матросском костюмчике прохладно поздоровалась с ней, с любопытством оглядела, потом протянула англичанке руку, словно делала ей подарок. Новая гувернантка едва ли знала по-русски хотя бы два слова — она просто опустилась на одно колено и заключила эту маленькую горячую ладошку в свои ладони.
Малышка — сначала нерешительно, потом все смелее — склонилась к ней, и вот уже ее головка легла на плечо Лалы.
— Мне зовут миссис Льюис, — проговорила она с сильным акцентом.
— Приветствую, ожиданный гость Лала! Я называюсь Сашенька, — ответила девочка на скверном английском. Так и повелось с тех пор: миссис Льюис стала «называться» Лалой. Они понравились друг другу с первого взгляда.
— Без двух минут пять, — раздался из переговорной трубы голос шофера. Гувернантка выпрямилась, сняла с аппарата свою трубку и сказала в медный цилиндр на безупречном русском (хотя и с английскими интонациями):
— Спасибо, Пантелеймон. А что здесь вынюхивают фараоны? Может, девицы прячут под юбками донесения немцам? — хохотнул шофер.
Лала не была расположена говорить с шофером в подобном тоне.
— Пантелеймон, вам следует пойти и взять ее вещи, — строго сказала она. Однако и вправду — что здесь делают жандармы?
Девочки всегда выходили вовремя. Директриса, мадам Буксгевен, которую воспитанницы за глаза называли Гранмаман (Бабушка), командовала институтом, словно это была прусская казарма, — разве что командовала по-французски. Лала знала, что Гранмаман была в фаворе и у вдовствующей императрицы Марии Федоровны, и у нынешней — Александры Федоровны.
Один кавалерийский офицер и целая толпа студентов и гимназистов — все в мундирах с золотыми пуговицами и фуражках — прошли в ворота, чтобы встретить своих любимых. Завидев жандармов, они вздрогнули от неожиданности, затем двинулись дальше, то и дело оглядываясь: что нужно жандармам в Институте благородных девиц?
Кучера в длинных тулупах, подпоясанных красными кушаками, и шапках-ушанках в ожидании хозяйских дочерей переступали с ноги на ногу, обходили своих лошадей, недоуменно наблюдая за жандармами.
Пять часов. Двери Смольного отворились, отбросив полоску ярко-желтого света на лестницу и дорожку до самых ворот.
— Ох, наконец-то! — Лала отложила книгу.
На верхней ступеньке в потоке света появилась мадам Буксгевен со строгим лицом, в строгом шерстяном платье с высоким белым воротником и черной пелериной — ни дать ни взять часовой на швейцарских часах, пришло Лале в голову. Пестрый корсаж на пышной груди Гранмаман был виден даже с такого расстояния, а от ее звучного сопрано и лед мог раскрошиться за сотню шагов. Несмотря на мороз, Лала открыла окно и с возрастающим нетерпением выглянула на улицу. Она подумала о любимом Сашенькином чае, который ожидал ее подопечную в маленьком салоне автомобиля, о печенье, которое она специально купила на набережной в английском магазине, — жестяная коробочка с этим лакомством лежала возле нее на красном кожаном сиденье.
