Особенно нестерпимо было чувствовать, что от всех этих людей, которых я вижу, среди которых я живу, я далек, но одно внешнее сходство, одно несущественное, отдаленное и вместе с тем близкое сходство связывает меня с ними. Нет, не общие потребности жизни — они постепенно убывали. Сходство, которое больше всего меня терзало, состояло в том, что этой черни, как и мне, привилась моя жена, эта потаскуха, а ее больше влекло к ним… я уверен, в одном из нас двоих чего-то не хватало.
Я прозвал ее потаскухой, ибо ни одно другое слово к ней лучше не подходит. Я не хотел говорить: «Моя жена», ведь мы не были на самом деле мужем и женой, и я не хотел лгать сам себе. Я всегда, постоянно называл ее потаскухой, и это слово имело для меня особую привлекательность: ведь я избрал его потому, что она сама первая ко мне пришла. Это тоже было одной из ее хитростей. Нет, она не питала ко мне никакого расположения, да и могла ли она питать к кому-нибудь расположение? Развратная женщина, которой один мужчина нужен для удовлетворения похоти, другой — чтобы кокетничать с ним, а третий — для того, чтобы его мучить. Не думаю, чтобы она ограничивалась даже и такой тройкой. Меня она выбрала специально, чтобы мучить. Да, по правде говоря, лучше она и не могла выбрать, но я-то ее выбрал потому, что она была похожа на ее мать, потому, что у нее было неуловимое отдаленное сходство и со мной, и теперь я не только любил ее, а и все атомы моего тела ее желали. Особенно середина моего тела. Я не хочу скрывать мои истинные чувства под покровом слов о божественной любви, а если я обвешаю все литературными побрякушками, будет просто неприятно. Мне казалось, что вокруг середины моего тела колеблется какое-то сияние, вроде тех нимбов, которые рисуют вокруг голов пророков и святых, а сияние вокруг середины ее тела — конечно, дурное для меня сияние — притягивает этот мой нимб со страшной силой.
Когда мне стало лучше, я решил уйти. Уйти, затеряться, как прокаженная собака, которая знает, что издохнет, как птицы, которые перед самой смертью прячутся. Рано утром я встал, оделся, взял с полки два хлебца и бежал из дому так, что никто не заметил, бежал от беды, которая на меня навалилась, без определенной цели, бежал по улицам от этой черни с похотливыми физиономиями, цель которой — погоня за деньгами или удовлетворение похоти. Мне не было надобности смотреть на них всех: любой из них был таким же, как все остальные. Все они были: рот, потом висит связка кишок, а дальше — половой член.
Внезапно я почувствовал, что стал сильнее и бодрее, ноги мои пошли так быстро и легко, как я даже и вообразить не мог. Я почувствовал, что освободился от всех цепей жизни, распрямил плечи — это был мой обычный жест в детстве, каждый раз, когда я освобождался от какой-нибудь тяготы или ответственности, я обязательно распрямлял плечи.
Солнце поднималось все выше и жгло, и я постепенно вышел на тихие, безлюдные улицы, на которых стояли серые дома удивительнейших геометрических очертаний: кубы, призмы, конусы с маленькими темными дверками и оконцами. Дома казались запертыми и такими покинутыми, как будто никогда никакое существо и не могло жить в них.
Солнце, подобно золотой бритве, срезало и соскабливало с краев тени стен. Улицы тянулись среди старых побеленных стен, всюду было тихо и немо, как будто все соблюдало священные законы покоя раскаленного воздуха, законы тишины. Казалось, что повсюду сокрыты тайны, и даже легкие мои не смели дышать.
Вдруг я почувствовал, что вышел за ворота города. Солнечный жар тысячей сосущих ртов вытягивал пот из моего тела. Растения пустыни под ослепительным солнцем казались желтыми, как имбирь. Солнце, как пламенное око, осыпало со дна неба своим жгучим сверканием молчаливый, безжизненный пейзаж. Однако же земля и чахлые травы имели здесь особый запах, запах такой сильный, что, вдыхая его, я вспомнил один миг своего детства — не только движения и слова того момента всплыли в моей памяти, но я даже полностью ощутил одно мгновения того периода жизни. Я вдруг почувствовал приятное головокружение, как будто я снова родился в этом потерянном мире. Это чувство обладало пьянящими свойствами, оно, как старое сладкое вино, разлилось по жилам во всем теле — я распознавал в степи колючки, камни, стволы деревьев, мелкие кустики тамариска, я чувствовал родимый запах трав и думал о своих далеких днях, но все те предметы, наводившие на воспоминания, самым волшебным образом удалялись от меня, а эти воспоминания образовывали далекую от меня самостоятельную жизнь. Я же оставался только несчастным и далеким зрителем и чувствовал, что между мной и воспоминаниями зияет бездна. Я чувствовал, что сейчас сердце мое пусто, а кусты теряют волшебный запах того времени… Кипарисы редели, холмы были иссушены зноем, — существо, которым я тогда был, больше не жило, и, если бы я его вызвал и с ним заговорил, оно ничего не слышало бы и ничего бы не понимало. Мое существо имело лишь облик человека, с которым я когда-то был знаком, но оно не было мной, частью меня.
Мир казался мне пустым и горестным домом, в груди моей билось волнение, как если бы я должен был сейчас обойти босиком все комнаты этого дома — я шел через проходные комнаты, но, когда я доходил до той, которая была напротив комнаты, где была эта потаскуха, двери сами собой закрывались за мной и только дрожащие тени от стен, углы которых исчезали незаметно, как чернокожие прислужницы и рабы, окружали меня и стояли на страже.
Когда я дошел до канала Сурен, передо мной открылся сухой пустынный холм. Сухой и жесткий профиль горы навел меня на мысли о моей кормилице — не знаю, какая между ними была связь. Пройдя вдоль склона этой горы, я очутился в небольшой прелестной лощине, окруженной горами. Вся земля там была покрыта голубыми лотосами, а на горе стоял высокий замок, построенный из больших, тяжелых камней.
Тут я почувствовал себя очень усталым, пошел на берег канала Сурен и сел там на песок в тени старого кипариса. Место было тихое и уединенное. Казалось, ранее сюда не ступала нога человека. Вдруг я увидел: из-за кипарисов вышла маленькая девочка и пошла в сторону замка. Она была одета в черное, в очень тонкие, очевидно, шелковые одежды. Она грызла ногти на левой руке, движения ее были свободными и легкими, она как бы проплыла между деревьями и скрылась. Мне показалось, что я ее знаю, что я ее где-то видел, но с этого далекого расстояния, под палящим солнцем я не мог даже разглядеть, каким образом она так внезапно исчезла.
Я застыл на месте, я не мог пошевельнуться, я ведь увидел ее воочию, собственными глазами, как она прошла передо мной и скрылась. Действительно ли она существовала, или это было только воображение? Видел ли я сон или бодрствовал? Как я ни старался вспомнить, не мог… По телу у меня побежали мурашки от страха, мне показалось, что в этот час все призраки крепости на горе ожили и та девочка — призрак одной из обитательниц древнего города Рея.
Вид, открывавшийся передо мной, показался мне вдруг знакомым. Я вспомнил, что в детстве в тринадцатый день после ноуруза я как-то сюда приходил, с нами были и моя теща и та потаскуха. Как долго гонялись мы в тот день друг за дружкой среди этих кипарисов, сколько играли!.. Потом к нам пришли еще какие-то дети, хорошенько не помню. Все вместе играли в прятки. Я пошел тогда за той потаскухой к самому берегу канала Сурен, а она поскользнулась и упала в воду. Ее вытащили, переодевали за кипарисами, я пошел туда, ее заслонили чадрой, но я тайком, из-за дерева, видел все ее тело. Она улыбалась и сосала указательный палец левой руки. Ее завернули в белое покрывало, а ее тонкие одежды из черного шелка расстелили на солнце сушиться…
Потом я растянулся на песке под старым кипарисом. Журчание воды достигало моего слуха, как разорванные непонятные слова, которые кто-то бормочет в сонном царстве. Я невольно зарыл руки в мягкий влажный песок. Я сжимал горячий влажный песок в горстях. Он был как упругая плоть девушки, которая случайно упала в воду, и ее теперь переодевают.
Не знаю, сколько прошло времени, когда я наконец поднялся с места и безвольно поплелся дальше. Всюду было тихо. Я шел и ничего не видел вокруг. Сила, которая не была моей волей, заставляла меня идти, все моё внимание было сосредоточено на том, как я иду. Я не шел, а, подобно той девочке в черном, скользил, плыл… Когда я опомнился, увидел, что я в городе, стою перед домом моего тестя. Не знаю, что привело меня к дому тестя… Его младший сын, брат моей жены, сидел на скамье. Он похож на свою сестру, как две половинки разрезанного яблока: раскосые туркменские глаза, выдающиеся скулы, чувственный нос, худое лицо. Он сидел и сосал указательный палец левой руки. Я машинально подошел к нему, пошарил в кармане, достал хлебцы, которые захватил с собой утром, дал ему и сказал: «Это Шах-джан тебе прислала». Мою жену ведь только он, вместо своей матери, называет Шах-джан. Он с удивлением посмотрел своими туркменскими глазами на хлебцы, которые теперь с недоумением держал в руках. Я сел рядом с ним на скамью. Посадил его на колени, прижал к себе. Тело его было горячим, обнаженные голени походили на голени моей жены. У него такие же легкие движения, как у нее. Губы у него похожи на губы его отца. То, что в его отце вызывало у меня отвращение, в нем, наоборот, привлекало меня: казалось, что его полураскрытые губы только что оторвались от горячего долгого поцелуя. Я поцеловал его полураскрытый рот, похожий на рот моей жены; у его губ был вкус кожуры огурца — горьковатый и терпкий. Наверное, у той потаскухи губы такие же на вкус.
