Оставив чтение, Хондамир выходил на айван, вглядывался в тихий ночной сад, отыскивал глазами лунную дорожку на озеро — и перед мысленным взором его неотступно стоял Бабур.
Хондамир уже свыше десяти лет пишет «Хабиб-уссияр», свою главную книгу — «Книгу жизни любимого друга». Пишет так, как до сих пор считал своей обязанностью писать: сладкоречиво и растворяя свое «ничтожное я» в принятом слоге. Он привык подчиняться, подлаживаться под него. Выставлять свое «я» — это же дурной тон.
Но вот Бабур не стесняется самого себя. Мало того, пишет и о неудачах своих, и о низменных человеческих отправлениях, прости его всевышний. Понятно, когда читаешь: «воины ислама — деревья из рощи доблести — выстроились как кедры»; «строй их прям и незыблем, подобно закону пророка»; «имена пеших воинов — средь львов из чащи мужества, средь храбрейших на поле доблести». Но это из победного оповещения, составленного не Бабуром, а шейхом Зайном, и вставлено в книгу просто для того, чтоб не пересказывать сведения о числе войск и расположении ратей… А в потрясающем рассказе о том, как хотели отравить шаха, Бабур признается (и заносит в книгу своей жизни!), что его «обильно вырвало в нужнике».
«О всевышний, я ничего не понимаю, — думал историк. — Грубо, а привлекает… смелостью правды влечет к себе то, как пишет этот просвещенный, многознающий шах Захириддин Бабур. Я пишу — как все, у меня неизбежны повторы, однообразие, а здесь — неповторимость, здесь — особый слог. И особый человек!»
Хондамир вернулся в комнату. Снова читал и перечитывал рукопись. Нет, признал он, ни одна историческая книга не давала ему такой точной и правдивой картины событий — «клубка событий». А то, что Бабур так смело обсуждал себя, так откровенно писал о страданиях, своих, об ошибках, — это особенно увлекало Хондамира, подчиняло обаянием доверия и искренности.
Хондамир опять отыскал поразившие его строки: «До сих пор не представлял себе столь хорошо, как сладко это — жить». Такая проза стоила поэтического изречения, приведенного тут же Бабуром: «Кто на пороге смерти был, тот цену жизни знает».
Читая «Бабурнаме», Хондамир видел подобного себе смертного человека, который постепенно становится ему все понятней, дороже и ближе сердцу.
А ведь как не любят венценосные властители быть похожими на обычных людей! Хондамир сначала так было и хотел объяснить себе странный слог Бабура. Зачем, в самом деле, шаху Бабуру изощряться, тратить силы на высокий слог? Он сам — властелин и поэтому позволяет себе быть простым, смело идти наперекор общепринятым нормам.
Эта мысль примирила его с шокирующей необычностью слога Бабура. Потом Хондамир вовсе перестал думать о слоге — его увлекли сами события, описанные Бабуром с удивительными подробностями и редкой прямотой.
Хондамир перечитывал рукопись — всю ночь и весь следующий день…
Бабуру пришлось срочно уехать по делам в Агру, а через два дня утром — из-за дневной жары он предпочел скакать на коне ночью — вернуться в Сикри.
Шах выглядел еще изможденней, чем три дня назад. Но бодрым голосом он спросил Хондамира под журчанье струи родниковой:
— Не скучали вы тут без меня, мавляна?
— Все это время, повелитель, я беседовал с вами. Непрерывно!
— Еще не закончили чтение?
— Прочитал залпом за ночь и многажды перечитывал потом. Ни о чем другом не могу думать.
— Мавляна, не жалейте меня, скажите правду.
— Правду? Скажу! Вы меня убили.
Хондамир сказал это серьезно, с грустью в глазах.
— Как это… я могу убить… вас?
— Простотой! Простотой и ясностью своего изложения вы показали никчемность нашего обычного изысканного, усложненного, «высокого» слога.
Бабур улыбнулся облегченно:
— А, вот вы о чем!.. Но войдите в мое положение. У меня не было времени для украшения слога, да я и не умею.
— И хорошо, что не было времени… для безделушек. — Хондамир не принял (или не понял) шутки Бабура. — От души поздравляю вас, мой хазрат, — такой удивительной книги еще не было на тюрки!
— Ну, я еще должен дописать ее. Есть и просто утерянные главы.
— Я уверен, вы их восстановите. И допишите новые. Но… Но… Я думал о ней, об этой удивительной книге, — такой не было ни на фарси, ни на тюрки… Я долго размышлял, повелитель. Если «Хамса» Мир Алишера самое великое поэтическое произведение, написанное доселе на тюркском языке, то «Бабурнаме» для меня, для человека, пишущего прозой, пишущего историю… В моей душе эти два произведения заняли места друг с другом рядом.
— О, вы преувеличиваете значение моего труда, но я благодарен вам, мавляна, за большую щедрость души… — Бабур усмехнулся, — Но ведь я еще буду дописывать эту книгу, эту «Бабурнаме», скажите же откровенно и о ее слабостях.
Хондамир задумался. Потом решил не утаивать ничего — ни малого, ни большого несогласия.
— Мой хазрат, я буду говорить лишь о некоторых страницах… Вы приводите очень много подробностей о Герате, о Хусейне Байкаре и его эмирах: тут есть неточности в датах и в именах.
— Нуждаюсь в вашей помощи, мавляна.
— Я выписывал замечания свои на особой бумаге: лежит у меня в комнате садовой хужры. Я передам ее вам, когда верну рукопись.
— Буду благодарен.
— Но если позволите, мой хазрат, есть у меня соображение другого рода.
— Пожалуйста, выскажите его, мавляна.
— Мы, историки, доподлинно знаем, — начал Хондамир, — что доселе ни одно государство, особливо большое, не рождалось без боли и без крови. Да и сам человек, сын и потомок Адама, рождается так же… Так вот, вы создали большое государство в Афганистане, завоевали Делийский султанат и другие земли в Индии. Конечно, были и кровопролитные битвы. Для острастки вы приказывали убивать людей из наиболее враждебных вам племен. Эти приказы приводите в «Бабурнаме». И то приводите, как были порублены вашими нукерами три тысячи человек в крепости Баур в Северной Индии. Как несколько сотен попавших в плен при Панипате были истреблены вашими стрелками… Правдивость — великая цель, повелитель. Я это понял. Но не оставят ли в душе потомков, которым предстоит читать вашу книгу, тяжелый осадок подобные подробности? Разве забота о славе — не ваша забота?.. Нельзя ли опустить эти места из книги?
Бабур почувствовал, как высыхает и горчит у него во рту. Не спеша с ответом, он присел у края родника, зачерпнул ладонью прозрачную воду. Чистая и прохладная, она принесла облегчение.
— Я понимаю, мавляна, что это говорит человек, болеющий за меня душой. Что ж, мне тоже тяжело было писать о таких подробностях… Когда-то мне приснился потрясатель вселенной Сохибкирон Тимур. Он успокаивал меня во сне: нет войн без крови. Так оно и есть… А вот ныне мучит меня бессонница… Подробности эти я доверил бумаге, дабы облегчить душу. Пусть потомки знают все, как оно было. Пусть не принимают нас за ангелов. Они должны ведать и о наших страданиях, испытываемых и от зла, что нам причинили, и от содеянного нами же зла.
Хондамир знал некоторые стихи Бабура о таких, двоякого рода, страданиях: как бы воочию увидел он, что Бабура не только утомляли государственные заботы, но и угнетала постоянная внутренняя борьба в душе — борьба между властелином, шахом и поэтом, художником. Шах Бабур, всю жизнь стремившийся создать и возглавить крепкое и единое государство, не мог не свершать и такое, о чем так мучительно было вспоминать, судить и писать поэту. То, что происходило между Алишером Навои и Хусейном Байкарой, у Бабура бушевало в сердце — одном сердце одного и того же человека.
— Повелитель, ваши слова убеждают сильней, чем мои недавние соображения. И впрямь, горькие плоды жизненного опыта могут послужить уроком для других. Однако не будем забывать о главном итоге… Вы помните, чему уподобили вы свою жизнь там, в Герате, в свой последний приезд? Этот родник вам ничего не напоминает?
— Да, я помню. Я говорил вам, что моя жизнь похожа на родник, погребенный горным обвалом.
— Именно так, повелитель. И не кажется ли вам ныне, что родник, погребенный обвалом в Мавераннахре, пробился здесь, в Индии?
— Вы красиво сказали, мавляна. Да, если уж во мне и есть родник, то это — мои стихи, творчество… Не возражайте мне, я уже давно чувствую, что трон не спасет ни от тлена, ни от забвения. Мне ведь не суждено самому вернуться на родину. Пусть вернутся туда мои стихи, мои тюркские книги… Ах, знали бы вы, мавляна, как я тоскую по Андижану, по Самарканду, по Ташкенту. Там я вырос и стал человеком.
Бабур неожиданно прослезился и быстро опустил глаза.
— Мой хазрат, вы сами говорили, что Индия стала для вас второй родиной. Ваши книги будут умножать и ее славу.
— Последние годы жизни я посвятил Индии, это верно. Вот только с каждым днем все трудней выполнять мне жестокие обязанности шаха.
