В одиннадцатом классе «А» на доске еще оставался какой-то полустертый геометрический чертеж. Повыше большими буквами было написано: «Да здравствует народная Корея!», а в правом верхнем углу кто-то, видимо, пробовал изобразить быка в очках с лицом Моравецкого, но получилось не особенно удачно.
Збоинский запер дверь на ключ, и мальчики уселись на парты у окна, свесив ноги на скамейки.
— Ну, что скажете? — спросил Моравецкий. Он остановился перед доской и рассматривал быка. «Это, конечно, работа Тараса, — подумал он. — Неужели у меня такая бессмысленная рожа? Нет, неправда».
— Ну? — Он пожал плечами и обернулся к ученикам. — Чем я могу вам быть полезен?
Антек Кузьнар напряженно искал нужных слов.
— Вам же известно, в чем дело, пан профессор, — сказал он после минутной паузы.
Вейс опустил длинные ресницы, Свенцкий вдруг с притворным интересом стал рассматривать лампочку над кафедрой, а Збоинский усердно разматывал веревочку, попавшуюся ему под руку.
— Ах, так. — Моравецкий покачал головой. — Мне, значит, известно, в чем дело? Но такой уж я хитрец, что жду, пока вы скажете, для чего меня сюда затащили?
— Это с нашей стороны доказательство доверия, — серьезно сказал Кузьнар. Встретив взгляд его серых пытливых глаз, Моравецкий немного смешался и отвел свои.
— Нам важно знать ваше мнение.
— Вот именно! — по-детски пискнул Збоинский.
— И дело идет о вас тоже, пан профессор, — сказал Свенцкий в нос.
«Вот оно что! — догадался Моравецкий. — Значит, политическая проверка быка в очках? Ну что ж, пожалуйста!» Он протирал очки, готовясь к бою.
Вейс сидел на парте отвернувшись. Он, видимо, страдал за товарищей, за себя, за Моравецкого. Опершись головой на руку, он запустил тонкие пальцы в свои черные вьющиеся волосы.
— Слушаю вас, — сказал наконец Моравецкий. — Может, ты, Вейс, расскажешь, как все было?
— Нет, лучше пусть Антек, — возразил Вейс тихо.
Кузьнар завязывал шнурок на башмаке — он всегда выискивал какие-нибудь предлоги, чтобы иметь время на размышление. Моравецкий с интересом наблюдал за этим крепко сколоченным, неторопливым и немного тяжеловесным для своих лет подростком. Коротко остриженные волосы и широкие скулы придавали его лицу жестковатые и решительные очертания. Такие люди рождаются нелегко, а родившись, нелегко отдают свою жизнь. Моравецкий закрыл глаза и, увидев перед собой покорную улыбку Кристины, подумал: «Не отдам твою жизнь. Нет!»
— Профессор Дзялынец, — услышал он голос Антека, — показал вчера, что он — наш идеологический противник…
— Явный враг! — запальчиво поправил его Збоинский. — Чего тут золотить пилюлю! Дзялынец сам себя разоблачил.
— Спокойнее, малыш! — цыкнул на него Свенцкий. — Слово имеет Кузьнар, потом и ты можешь прокукарекать свое мнение. (Збоинский был в переходном возрасте, и у него ломался голос.)
Кузьнар сидел, сложив руки на коленях, и смотрел в упор на Моравецкого, который прислонился к кафедре.
— Наша зетемповская организация, — сказал он, отчеканивая каждое слово, — должна сделать какие-то выводы, пан профессор. Мы не можем этого дела замять или просто позабыть о нем. Наш долг…
— У каждого свой долг, — машинально пробормотал Моравецкий.
Вейс зашевелился, как будто хотел что-то сказать. Моравецкий перехватил его влажный, полный тревоги взгляд.
— Было так, — с живостью вмешался Збоинский, — сидим мы на уроке, как всегда, и профессор Дзялынец разбирает «Канун весны». Смотрю я на Антека… а было это уже под конец урока… и вижу: Вейс встает… И слышу я, пан профессор…
— Заткнись! — перебил его Свенцкий. — Дай говорить Кузьнару…
Збоинский взмахнул рукой и чуть не свалился с парты. Он был очень обидчив, так как малый рост делал его всегда предметом насмешек.
— У меня в распоряжении меньше часа, — сказал Моравецкий. — А таким путем мы недалеко уедем. Организованность у вас, я вижу, хромает.
Кузьнар ждал, поглядывая на всех исподлобья.
«И когда этот мальчик успел приобрести такую выдержку?» — удивился про себя Моравецкий.
— Так вот, — не спеша продолжал Кузьнар. — Профессор Дзялынец разбирал «Канун весны». И знаете, что он заявил? Что Жеромский решительно осудил в своей книге коммунизм, как идеологию, чуждую польскому народу. И что как патриот Жеромский был врагом пролетарской революции.
— Безобразие! — сквозь зубы сказал Збоинский и стрельнул глазами вокруг, проверяя, все ли слышали.
— Это их метод, — процедил Свенцкий. — Я уже его наизусть знаю, сынок.
— Давайте пока без комментариев, — предложил Моравецкий. — Конечно, если хотите, чтобы я слушал дальше.
Он повернулся к ним спиной и стал мысленно считать до десяти. Несколько секунд длилось молчание.
— Ну, и что было дальше? — спросил Моравецкий у Кузьнара.
— Тогда Вейс запротестовал… Я считаю, что ты на это имел право, Вейс, именно ты… Так вот, пан профессор, Вейс заявил, что не согласен с таким толкованием, что это — искажение идей Жеромского, писателя всенародного значения. Так ты сказал? — обратился Антек к Вейсу.
— Кажется, так, — шепнул тот, не поднимая головы.
Наступила тишина.
— Это все? — спросил Моравецкий.
— Нет. Тогда Дзялынец сказал Вейсу — это слышал весь класс: «Ты, Вейс, меньше всего можешь судить об этом». Вы понимаете, пан профессор?
— И вышел из класса! — воскликнул Збоинский.
— Понимаете? — с ударением повторил Кузьнар. — Вейс меньше всего может судить об этом…
— Да, Моравецкий понял… Юзек Вейс в прошлом году расстался с матерью и младшей сестрой — обе они уехали в государство Израиль, а он решительно отказался ехать с ними. И вот уже несколько месяцев он жил у Свенцких в одной комнате со Стефаном. Дзялынцу это было известно. О поступке Вейса знали в школе, хотя сам он очень не любил говорить об этом.
Моравецкий отвернулся к окну, чтобы мальчики не заметили его волнения, и смотрел на школьный двор с двумя столбами на площадке для баскетбола, огороженной проволочной сеткой, прорванной в нескольких местах.
— Что же из этого следует? — сказал он после минутного молчания. — Мне, по правде говоря, не все здесь ясно.
— Не ясно? — с иронией протянул Свенцкий. — По-вашему, этого еще мало?
— Не лови меня на каждом слове, Свенцкий, — спокойно отпарировал Моравецкий. — Ты же гений, а не мышеловка.
— Мы хотим знать, что вы об этом думаете, пан профессор, — сказал Кузьнар.
Моравецкий представил себе на миг худое лицо Дзялынца и, чувствуя, как в нем поднимается бессильное раздражение, обернулся.
— Мне эта история непонятна потому, что я знаю профессора Дзялынца много лет. Быть может, он на многое смотрит иначе, чем вы, но он благонамеренный человек. Не верю я в дьявольское наущение; я материалист, хотя и не такой подкованный, как ты, Свенцкий.
Свенцкий снисходительно усмехнулся, и его усмешка рассердила Моравецкого. Ну, разумеется, этот малый видит в нем врага! В прошлом году у них вышло довольно неприятное столкновение на уроке истории. Свенцкий упрекнул его в том, что он тенденциозно «замазывает» классовые причины краха ноябрьского восстания[9]. В его нападках чувствовалось желание опорочить учителя, и это вывело Моравецкого из себя. Не любит его Свенцкий! За что? Ведь вот тогда он в конце концов признал, что учитель отчасти прав. Но не в том дело. Свенцкий не любит его за что-то другое. Этот начитанный малый следит за ним с недоверием, со злой иронией психолога, которого прежде всего интересует психология преступников. Моравецкий знал, что проницательный толстяк высматривает слабое место в его мировоззрении и, когда его откроет, без колебаний нанесет удар.
— Может быть, вы слишком близко знаете пана Дзялынца? — флегматично заметил Свенцкий. — Иногда это мешает…
Вейс вздрогнул, как ужаленный: — Стефан!
Кузьнар молчал, а Збоинский сдвинул брови, делая вид, что понимает, в чем дело.
— Да, — ответил Моравецкий, — я его знаю довольно-таки давно. И ручаюсь, что он не хотел оскорбить Вейса. Разве вы не понимаете, как трудно бывает подчас с вами разговаривать? Мы — люди усталые. Дзялынец двадцать лет преподает в средней школе, он воспитал три поколения. В свое время он готовил диссертацию, рассчитывал на кафедру в университете, но почему-то не удалось. А вы знаете, каково человеку, когда не удалась жизнь? Нет! Вы видите только его случайные промахи и умеете сразу ими воспользоваться.
Говоря это, Моравецкий невольно подумал: «Дзялынец не простил бы мне такой защиты!»
— Извините, пан профессор, — сказал Кузьнар вполголоса. — Вы называете это случайным промахом?
Моравецкий молчал. «Кто прав?» — мелькнуло у него в голове.
— Классовая борьба имеет свой механизм, — сказал Свенцкий и зевнул со скучающей миной пятидесятилетнего мужчины, запертого в детской.
