Красноречие дервиша, по правде говоря, удивило меня. По внешнему виду это был бродяга, обивающий чужие пороги, и трудно было предположить, что в голове у него есть хоть зернышко ума. Но в словах, сказанных им, в его ответах было нечто от высшей мудрости, недоступной уму рядового, жалкого дервиша. Когда мы вышли из мавзолея, я начал внимательнее присматриваться к нему. Он также пристально поглядел ка меня. Затем, с видом ценящего свое достоинство человека, спокойно, без тени смущения, спросил:
— Вы тоже из Герата?
— Нет, из Индии. Приехал повидать эти места. Такой же мусульманин, как и вы.
— Как я? — Дервиш недовольно приподнял густые брови. — Нет, нашего мусульманства вы не выдержите.
— Почему?
— Потому что я навсегда отрешился от того мира. Будь он проклят! Только и слышишь свист плетей… Только и видишь разврат, бесчестие… Нет бескорыстия, чистосердечия, простодушия. Единственное украшение жизни — звон монет. И честью не дорожат, и терпение не ценят. Какой же это мир?
— Что же, разве эти развалины лучше?
— Конечно, лучше… Глаз моих не ест дым печали, окутавший все окружающее, ушей моих не тревожат стенания, рвущиеся из самой глубины слабосильных душ несчастных людей. Чалмы нет, обуви нет… Желудок сегодня полон, а два дня голоден… Это верно… Зато совесть моя чиста. Этого для меня достаточно. Быть может, вы в душе смеетесь надо мной. Наверно, говорите: «Дервиш… Безумец… Невежда…» Смейтесь, вы имеете на это право. Я тоже смеюсь, смеюсь над развратом, бесчестием, гнусностью. Аллах милосерд, рано или поздно он оценит старания своих преданных рабов!
От волнения глаза дервиша налились кровью. Я пожалел в душе, что заставил его разговориться. Но какой силой обладает твердая вера! Попробуйте уговорить этого безумца, что он тратит впустую свой ум, что собственноручно рубит под корень свою и без того горькую судьбину!
Мы направились к другой гробнице. Дервиш на ходу объяснил нам, что в той гробнице похоронен Абдуррахман Джами[28]; что он также жил в Герате в одно время с Навои; что он был человеколюбивым поэтом и ученым. В тени гробницы, на старой кошме, валялось пять-шесть толстых томов. Я искоса поглядел на них и спросил дервиша:
— Эти книги вы сами читаете?
Дервиш нагнулся и поднял один из томов, взглянул на заглавный лист. Затем протянул мне:
— Возьмите… Откройте на любой странице. Прочитайте первую строку, а я продолжу остальное…
Мне, признаться, не хотелось дотрагиваться до книги. В ее складках, быть может, сохранились болезнетворные бациллы бог весть какой давности. Но дервиш не отставал, сунул мне в руки книгу. Я открыл ее на первой попавшейся странице и прочитал:
Ты у народа взял иглу — не позабудь вернуть.
Дервиш, не задумываясь, прочитал на память следующую строку:
Она — кинжал, и грудь твою пронзит когда-нибудь.
Я открыл одну из следующих страниц и прочитал наугад:
О Навои! Вот мира существо!..
Дервиш продолжал:
Неверность и жестокость — суть его.
Будь верным, но о верности забудь.
Коль хочешь быть богатым, бедным будь.
Я вернул дервишу книгу и польстил его самолюбию:
— Мархаба! Афарин! Молодец! Замечательно!
В это время откуда-то появились еще двое бродяг. Один из них, необычайно оригинального вида, очень пригодился бы для моих мемуаров. Иссиня-черные волосы покрывали его плечи. Борода, усы росли так густо, что тонкие губы чуть виднелись еле заметной красной полоской. Широкая грудь также вся заросла волосами. Одежда состояла из одних заплат. На поясе висели дервишская тыква и еще какой-то скарб. Ноги, покрытые струпьями и грязью, были босы. В руках — блестящий топор.
Я достал было аппарат, чтобы сфотографировать бродягу, но старый дервиш поспешно удержал меня:
— Уберите! Не кощунствуйте!
Костлявые пальцы дервиша впились в мою руку, а его глухой, дрожащий голос заполнил мой слух. Только теперь я почувствовал, что попал в совершенно иной мир.
Мне почти неделю пришлось пробыть в Герате в ожидании, пока Асадулла-хан вернется из Меймене. Разумеется, я не терял это время зря. Встретился с хакимом, принял меры к тому, чтобы наладить доставку оружия в Туркестан. А сегодня решил встретиться с туркменскими ханами, приехавшими из Пендинского оазиса.
.. Мы с капитаном Дейли вышли из дому поздно вечером, когда наступило время последнего намаза. Вокруг было пусто. Город уже спал, всюду стояла мертвая тишина. Мы шли медленно, желая подышать свежим воздухом. Жара, по сравнению с дневной, несколько спала, но до сих пор еще было душно, ветра не было. Яркие звезды свидетельствовали, что и завтрашний день будет знойным.
Нас встретил младший брат Абдуррахмана. Он провел меня в ту комнату, где находились гости. Я был поражен артистическим талантом Абдуррахмана: при виде меня он вскочил с места, кинулся ко мне и начал обнимать, словно после долгой разлуки.
Я познакомился с гостями. У одного была густая седая борода почти во всю грудь, карие глаза, горбатый нос и большое брюхо. Его называли Ялкап-баем. Второй — кривой на один глаз, со сморщенным, как старая дынная корка, крохотным личиком, безбородый, приземистый. Я увидел его впервые, но кое-что о нем уже знал. Это был один из доверенных Абдуррахмана, работавший среди пендинских туркмен. Внешне невзрачный, он был себе на уме и мастерски справлялся с самыми трудными заданиями. Нам он был известен под кличкой «Пендинец», а в народе его звали Караджа-молла. Он и вправду был мулла, хорошо знал религиозные догмы мусульманства.
Как было условлено, я назвался паломником, не сегодня-завтра направляющимся в Бухару. Абдуррахман добавил, что родом я араб и в последнее время обучаю в Бухаре талибов[29].
Ялкап-бай сидел важно, тяжело дышал, ковырял в зубах деревянной спичкой. Он не смотрел на меня и почти не слушал. Но Караджа-молла прямо пожирал меня своим единственным глазом. Мне показалось даже, что он поглядывает на меня с подозрением.
Абдуррахман быстро перевел разговор в желательное для нас русло. Горячо, точно сообщая необычайную новость, объяснил, что гости приехали из Пендинского оазиса, что они рассказывают весьма интересные вещи о распрях между большевиками и меньшевиками. Я немедленно включился в беседу и задал вопрос Ялкап-баю: какая разница между большевиками и меньшевиками? Он промолчал, покосившись на Караджа-моллу. Мулла перехватил его взгляд и начал выказывать свое красноречие:
— Между большевиками и меньшевиками, таксыр[30], разница как между небом и землей. Большевики… они настоящие мятежники. Бога не признают, ханам-сердарам не подчиняются. Только и знают, что грабить да убивать… А меньшевики — не такие. Они народа не трогают, единственный их враг — большевики. После того как меньшевики прогонят большевиков, они по своей воле уйдут. Туркмены останутся сами по себе. Не так ли, бай-ага[31]?
Ялкап-бай устало вздохнул и качнул головой:
— Да…
Перебирая неторопливо четки, я усмехнулся:
— Э, не знаю… Оставят ли вас русские? И большевики и меньшевики — все они гяуры. Когда речь пойдет о мусульманах, они договорятся. И потом, я не думаю, чтобы в нынешнее время легко было остаться самим по себе. Снова начнутся старые междоусобицы. Не лучше ли воспользоваться моментом и попробовать опереться на одно мусульманское государство, вроде Афганистана? Русский мусульманину не попутчик!
Мои слова, как видно, пришлись по сердцу Ялкап-баю. Потупив глаза, он то и дело одобрительно кивал головой. Я думал, что теперь-то он непременно заговорит. Нет, опять промолчал и опять искоса взглянул на Караджа-моллу. Я начал испытывать раздражение. Вот тупоумец!
Абдуррахман, видимо, помял, что я недоволен его высоким гостем. Он попытался пришпорить бая:
— Говорят, район Пенде когда-то принадлежал Афганистану. Это так, бай-ага?
Я чуть не прыснул со смеху. О боже праведный! Неужели этот тупица руководит людьми? По совести говоря, если бы Абдуррахман не расхваливал до небес этого Ялкап-бая, я тут же, без лишних слов, встал бы и ушел. Не стал бы тратить на него ни минуты. Но Абдуррахман уверил меня, что это один из самых уважаемых яшули в Пенде. Одних овец у него в песках пасется до двадцати тысяч голов. Ясно, что такой богач не может не обладать и властью. Но как заставить говорить этого болвана?
Брат Абдуррахмана принес чай.
Караджа-молла пододвинул поближе подставленный ему чайник и вмешался в разговор:
— У нас, купец Абдуррахман, иные смотрят на юг, а иные смотрят на север.
Полное лицо бая залилось краской, будто затронули его больное место. Он отер большим платком пот с лица и грозно посмотрел на Караджа-моллу:
— Не болтай, мулла! Мои люди на север не посмотрят!
