Северный ветер с шумом раскачивал тростник, деревья и кустарники чангалы, со свистом проносился меж дюн, трепал полотнища намокших палаток.
Не дай бог очутиться сейчас в болотистых зарослях! Сверху журчит вода, снизу бурлит вода. Страшен голос потоков ревущих. Шорох, треск, скрип ветвей, хлюпанье дождевых струй. Ни клочка сухой земли.
«Где, в каких логовищах, прячутся звери в такую ненастную ночь?» угрюмо подумал Спаргапа. Он и сам казался себе бесприютным четвероногим бродягой, отбившимся от волчьей стаи.
Уныло и у человеческого жилья. Дым, стелющийся по мокрой земле, жалобное блеяние ягнят, плеск холодной воды… Спаргапа подъехал к шатрам Фрады с подветренной стороны, чтоб не учуяли собаки, и крикнул совой.
На тропе — никого.
Юноша спешился, подлез под брюхо коня, стремясь хоть немного укрыться от студеной влаги, изливавшейся ему за шиворот. Крикнул вновь. Скорбный плач ночной птицы одиноко прокатился по берегу глухо клокотавшего озера.
Вот и Райада.
— Чего тебе? — спросила она сердито из-под влажной попоны.
— Я… ты сказала… — Спаргапа наклонился к ней, стараясь разглядеть лицо. Она резко отступила, приподняла край попоны и крикнула, задыхаясь от ветра:
— Уходи! Видеть не хочу…
— Райада! Я не виноват. Так уж получилось. Верь, мое сердце, Спаргапа еще отличится! Тебе не будет стыдно выйти за…
Сын Томруз со стоном упал на колени, утопив их в жидкой грязи, и зарыдал — горестно, тяжко и безнадежно.
Он обхватил ей колени. Жар его рук был нестерпим; чудилось — капли дождя, попадая на них, испаряются. Точно так, как поздней весной небесная сырость, достигнув раскаленного песка, тут же отлетает обратно к туче.
Огонь Спаргаповых рук хлынул обжигающей волной к плотным бедрам Райады. Она судорожно выгнулась. Боже! Бедный Спар! Ладно уж, ладно. Ладно! Бери меня, мой Спар.
Забывшись от возбуждения, она выпустила край попоны. Дождь нанес ей ледяной удар в открытую грудь. Осатанелый ветер за какой-нибудь миг выдул из сердца любовь, как тепло из только что ярко пылавшего очага.
Девушку разом пробрал озноб. Затряслись ноги; дрожь, окатив тело снизу, кинулась в зубы, и они мелко-мелко застучали. Райада опомнилась. Назад, к отцу! Скорей! Она с неожиданной силой и злостью толкнула Спаргапу.
— Ох! И когда я от тебя избавлюсь?
Дочь Фрады повернулась и убежала, шлепая остроносой обувью по лужам, тускло блестевшим, как изрытая глина, при свете звезд, мелькавших среди изорванных туч.
Не походили те лужи на прозрачную воду канала Арахту.
Спар задрал голову, вцепился обеими рукам в мокрые волосы и взвыл от острой тоски, темной досады на Райаду, Хугаву, старейшин, на весь белый свет. Белый? Нет. Он черный. Он черный, как загробный мир.
Выкрасть Райаду? Наброситься, страшным ударом опрокинуть в грязь знай, гнусная тварь! — скрутить, изломать, швырнуть в седло, как загнанную, издыхающую лису… Но куда ты денешься с нею? Весь Туран знает Спаргапу. Найдут. Вернут. Позор.
Эхо-о-о-ой! Горе. Горе моей голове. Война бы грянула, что ли. Спар показал бы насмешникам, на что он горазд.
Юнец вскочил на коня и с надсадным, зовущим, захлебывающимся криком пустился, не разбирая дороги, в глубь пустыни, меж горбатых дюн, угрожающе затаившихся в ночной темноте.
Сказание пятое
Жених и невеста
Кто не слыхал о несметных сокровищах Креза, лидийского царя?
От них и пошла поговорка: «Богат, как Крез».
Греческий законодатель Солон, устроив дела в Афинах «к всеобщему благополучию», предпринял путешествие на Восток, чтоб взглянуть на эту знаменитую личность.
Плутарх пишет:
«Подобно тому, как житель внутренних областей, впервые отправившийся к побережью, видит в каждой речке море, Солон, очутившись во дворце Креза, принимал телохранителей и слуг за самого царя — настолько был важен их облик, роскошен был их наряд».
После долгих проволочек эллина допустили к правителю.
Стремясь поразить чужеземца пышностью одежд и украшений, Крез оснастился — как оснащается корабль рядами весел, парусами, канатами и якорями — грудой тончайших тканей, золотых цепей, диадем, браслетов, перстней и гривн; он сиял в радужном свете голубых, зеленых и алых камней, точно глыба льда, пронизанная лучами солнца.
Против ожидания, Солон остался равнодушен к блеску царского убранства.
Крез спросил высокомерно:
— Известен ли тебе человек, более счастливый, чем я?
— Да, — спокойно ответил Солон. — То афинянин Телл, согражданин мой. Он отличался высокой нравственностью, взрастил детей, пользующихся добрым именем, и погиб со славою, храбро сражаясь за отчизну.
— А меня, — разгневался Крез, — ты не ставишь в число людей счастливых?
Солон заявил:
— Назвать человека счастливым при жизни, пока он подвержен опасностям, — все равно, что провозгласить победителем и увенчать лаврами атлета, еще не закончившего состязаний. К каждому незаметно подходит будущее, полное всяких случайностей. Кто может сказать, какой поворот судьбы нас ждет впереди?
Рассерженный Крез, как ни заступался за Солона баснописец Эзоп, находившийся в то время при сфардском дворе, очень ясно намекнул неучтивому эллину, что не потерпит больше его присутствия среди своих гостей.
Солон удалился.
Несколько лет спустя войско Креза успешно продвигавшееся на восток, столкнулось с отрядами перса Куруша. Персам не меньше, чем самим лидийцам, нравились одеяния сфардской знати. Им хотелось завладеть сфардским золотом, стадами тонкорунных овец, кораблями ионийских греков, подчинявшихся Крезу.
В битве у Галиса самонадеянный лидийский властитель испил, как говорят на востоке, осушил до дна, выхлебал до капли горькую чашу поражения. Войско пало. Царь попал в полон. Суд персидских родовых старейшин приговорил врага к сожжению.
Уже была готова куча хвороста, Креза привязали к столбу, принесли горящие факелы. Как вдруг сфардец трижды прокричал что было сил:
— О Солон! О Солон! О Солон!..
— Кто такой Солон — человек или бог, почему ты к нему одному взываешь перед смертью? — спросил пленника удивленный Куруш.
И Крез передал ему речь мудреца из Эллады.
Задумался Куруш. Да. Судьба переменчива, счастье недолговечно. Он вспомнил начало войны против Иштувегу. В первой стычке мады, соседи и кровные родичи персов, нанесли Курушу такой удар, что ему пришлось, не оглядываясь, бежать до самой ахеменидской столицы, до каменных Пасаргад.
…Может не столько предостережение Солона, сколько желание прослыть великодушным, заручиться поддержкой лидийских сановников, заставило победителя даровать побежденному жизнь. Так или иначе, Крез благополучно избежал костра.
И вот, через семнадцать лет после битвы при Галисе, старый и хворый, с видом человека, примирившегося с волей судьбы, сидит молчаливый Крез в ряду приближенных Куруша — сидит далеко от родины, в немилой, чужой Варкане, на террасе загородного дворца, принадлежащего сатрапу Виштаспе.
Здесь и Гау-Барува — толстый рыжебородый перс с плоским рябым лицом, круглыми, как у филина, глазами и крючковатым носом, хищно нависшим над резкой, точно рубец, полоской губ.
Оспины у него такие крупные, что в каждую уместится по золотой монете. На голове — полосатая повязка, оба конца которой свисают на жирную грудь. Кисточки ржавых бровей вскинуты к вискам, короткие пальцы постукивают по золотому набалдашнику палки.
Царь искоса и ласкающе взглянул на советника.
Гау-Барува — родовой вождь, но смолоду не живет по законам старины. Он перешел в разряд служилой знати, близкой к царю, себя и род свой навеки связал с деспотией. В походе ли, во дворце ли — он постоянно рядом с Курушем. Никогда не обманет, ни за что не изменит. Верный друг.
Не таков Утана — чернобородый, приземистый и плотный, словно бык, зрелый муж, что расселся подле Гау-Барувы. Утана очень богат. Богат, как Крез. Правда, сокровища Креза давным-давно переселились в казну Куруша, и лидиец сейчас нищ, как отшельник. Но так уж принято говорить — богат, как Крез… Утана тоже родовой старейшина, но держится особняком, знать не хочет никаких правителей. Сам царь, хоть и маленький.
Он увлечен торговлей. Караваны Утаны ходят на запад, в Тсур и Бабиру, на восток, в Бактру и Гандхару. Вот и сейчас сто верблюдов Утаны ревут на постоялых дворах Задракарты, варканской столицы. Он здесь проездом. Явился к Виштаспе приветствовать царя — узнал стороной, что Куруш гостит у родича-сатрапа.
Да, горд, а явился. Значит, хоть немного, но боится Куруша. Хорошо.
Не первый год царствует Куруш. Привык внук Чишпиша за двадцать лет и к почтению, и к смирению, к унижению окружающих. Слушать хвалу и лесть приближенных для него все равно, что воду пить, есть хлеб, дышать и спать. Обычное дело, повседневное.
