— Ну, я на Жолибож, — сказала она, протягивая ему руку. — Не огорчайтесь, все обойдется.
Он задержал ее руку в своей. «Правда? — подумал он в волнении. — Все обойдется?» Вспомнил спокойный голос Марцелия в телефонной трубке… Да, да, все будет хорошо, не надо отчаиваться. Вокруг — большой город, полный людей. Здесь не может человек погибнуть в одиночестве, мы не одни. Вот сколько прохожих на этой площади!
Он спохватился, что слишком долго держит руку Агнешки, и покраснел от смущения. Она тоже сконфузилась и опустила глаза.
— А я — на Вейскую. За женой.
— Ну, до свиданья.
— Еще одно слово, — сказал он, глядя через плечо Агнешки на мостовую, которую переходили люди, — скажите мне, как решено поступить с Дзялынцем? Партийная организация согласится с мнением зетемповцев?
Агнешка покачала головой.
— Не знаю. Наши постановления выносятся коллективно. И мы пока выслушали только одну сторону.
— А разве объяснения Дзялынца будут приняты во внимание?
— Конечно. Многое зависит от того, как он поведет себя. Если своим поведением он подтвердит мнение учеников…
— Ну, а если нет?
— Трудно все заранее предугадать. — Агнешка нахмурилась, но, взглянув на его встревоженное лицо, добавила уже мягче:
— Поймите же, пан Ежи, Дзялынец дал нам не один повод к подозрениям… Конечно, нельзя допускать, чтобы зетемповцы диктовали свою волю педагогическому совету, но, с другой стороны, нельзя и терпеть, чтобы наши враги были воспитателями молодежи. Решение должно быть принято в духе…
— Так, так, — перебил ее Моравецкий. — Понимаю. До свиданья.
Он приподнял шляпу и быстро зашагал в сторону Вейской. Но, сделав несколько шагов, воротился к Агнешке и, остановившись на краю тротуара, у светофора, тихо спросил:
— А скажите, пожалуйста, вы сами что думаете о нем… о Дзялынце?
Агнешка пытливо посмотрела на него.
— Ах, боже мой, — ответила она не сразу и так же тихо. — Разве можно все знать о человеке?
— Это верно. Я и сам не все о себе знаю, — согласился Моравецкий, глядя ей в глаза.
— Ну, что касается вас… — Агнешка помедлила. — Может, я ошибаюсь, но… вы не похожи на обманщика.
Она отбросила со лба кудрявую прядь, как будто та мешала ей видеть.
— У вас что-нибудь случилось?
Моравецкий не отвечал. Она дотронулась до его руки и повторила, что все обойдется. Вспыхнул зеленый сигнал.
— До свиданья, — крикнула Агнешка уходя. — Кланяйтесь от меня жене.
— Спасибо, — отозвался Моравецкий, стоя со шляпой в руке.
5
С Вильчей улицы они свернули направо, в Аллеи. Под ногами хрустели сухие листья. Земля, газоны, пустые скамейки — все было покрыто ими. Мальчики шли молча, размахивая портфелями или закинув их за спину. Никому не хотелось говорить. Вейс шагал, задумавшись, держа руки в карманах и глядя на листья. По временам он останавливался, чтобы полюбоваться красивым видом. Было тепло, но часто поднимался резвый ветерок, трепавший рыжие вихры Збоинского. Малыш держался все время около Антека, а Свенцкий шел один впереди, равнодушно провожая глазами мчавшиеся мимо машины и, как всегда, не замечая окружающей природы. У ларька на Роздроже они выпили по кружке темного пива и пошли дальше, в сторону Багатели. Збоинский отогнал камнем приставшую к нему собаку. Кузьнар насвистывал сквозь зубы и, занятый своими мыслями, рассеянно оглядывал отдыхавших на скамейках людей. В этот час в Аллеях было уже довольно пусто. С глухим шумом катились по асфальту троллейбусы, и синие искры вспыхивали на скрещении проводов.
Они дошли до Бельведера и остановились, глядя на белое здание с колоннами, перед которым стояли два автомобиля. Вокруг царила тишина, светлые плиты, которыми был вымощен двор, блестели на солнце. Мальчики некоторое время глядели на застекленную дверь, словно желая убедиться, что тут все в порядке. Свенцкий втянул живот и наклонил вперед голову, приоткрыв от напряжения свой рыбий рот. Збоинский почтительно созерцал часовых у ворот. А Кузьнар перестал насвистывать и стоял среди них, обеими руками держа свой битком набитый портфель, с видом серьезным и сосредоточенным.
— Ну пойдем, — шепнул Вейс за его спиной.
Они медленно отошли. Свенцкий толкнул Збоинского, который засмотрелся на начальника караула, к они зашагали дальше.
— Все вы просто дерьмо, — сказал Свенцкий через несколько минут, когда они уже сидели на скамье у входа в Лазенки. — Баобаб из вас веревки вьет. Если бы не я, вы в конце концов согласились бы с ним.
— Если бы не ты! — с возмущением передразнил его Збоинский, видимо приняв это замечание на свой счет. — Если бы не ты! Эх! — он сплюнул на гравий и отвернулся от Свенцкого.
— Во всяком случае, вы его ни в чем не убедили, — продолжал Свенцкий. — А про Вейса вообще говорить нечего. Ты вел себя, как слюнтяй.
Вейс сидел на краешке скамьи, зажав портфель между колен.
— Нет, — возразил он вполголоса. — Не в этом дело. — И через минуту добавил еще тише:
— Ему сегодня трудно было разговаривать.
— Почему? — удивился Збоинский и поднял рыжую голову, опять забеспокоившись, что чего-то не понял.
— Не знаю, — все так же шопотом ответил Вейс.
Свенцкий даже зашипел от злости:
— Так ты бы взял его за лучку и свел к доктолу. Может, пан доктол объяснит, что с ним.
— Не кривляйся! — сердито перебил его Збоинский. — Что ты сегодня ко всем придираешься?
Оба замолчали насупившись. Вейс с беспокойством смотрел из-под черных ресниц на Антека Кузьнара, но тот задумался о чем-то и не слушал их. Вейс опустил глаза.
— Дзялынец — человек нервный, — начал он неуверенным тоном. — Может, мы его…
У Свенцкого от гнева даже побелел нос.
— Гитлер тоже был нервный. И очень любил детей. Американские квакеры считают, что фашизм следует лечить психоанализом… А вообще все вы дерьмо!
Опять наступило тягостное молчание. Збоинский, хмурясь, смотрел на детскую колясочку, в которой ревел младенец в вязаной шапочке.
— Не понимаю я Моравецкого, — начал Кузьнар. — На чистоту ли он говорил с нами?
Он встал, походил взад и вперед, потом опять сел между Вейсом и Свенцким.
— Плохо мы еще знаем людей, — добавил он хмурясь. Поднял с земли камушек и стал вертеть его в пальцах.
— А ты еще недавно уверял, что Баобаб — славный старикан, — нерешительно заметил Збоинский.
— Да, — Антек кивнул головой. — Но это было до сегодняшнего разговора. Теперь ясно, что мы его вели не так, как надо. Видно, мы не знали Моравецкого. Ну, и ты, Стефан, нам немного напортил.
— Он лицемер, — сказал Свенцкий в нос. — И оттого он так меня раздражает.
— Ты придирался к каждому его слову. В конце концов, нужно же выработать какую-то тактику. А ты…
— Жирный боров! — крикнул Збоинский. — Слышишь, все из-за тебя!
— … А ты сразу отнесся к нему, как к врагу, — докончил Кузьнар.
— Ведь Стефан по ночам в постели изучает высшую математику, — с издевкой сказал Збоинский, пнув Свенцкого в ногу. — Что мы для него?
Свенцкий и глазом не моргнул. Сидел спокойно, с видом презрительно-равнодушным.
— Моравецкий нам не враг, — сказал Вейс тихо, поднимая упавший портфель.
— Юзек, — пробормотал Кузьнар, — ты уж слишком его любишь.
Все посмотрели на Вейса, а он еще больше пригорюнился и перестал вертеть портфель.
— И я тоже его люблю, — неожиданно прохрипел Збоинский. Он опять со свистом плюнул сквозь зубы и уныло повесил голову.
— Да, правда, — согласился Кузьнар. — Мы все его любим, несмотря ни на что.
Свенцкий опять яростно засопел.
— Мне тут, я вижу, делать нечего, — объявил он, покраснев как рак. — Можете распускать слюни без меня. Я ухожу. Хочу вам дать только один совет: читайте «Краткий курс» и «Вопросы ленинизма».
Он дергался, как карп на кухонном столе, но все еще не вставал со скамьи. Никто не обращал на него внимания.
— Помните, — говорил Збоинский задумчиво, — как Тыборович в прошлом году ляпнул на уроке, что в польском «национал-радикальном» движении перед войной были здоровые зачатки? Баобаб прямо-таки взбесился…
— И выгнал его из класса, — подхватил Вейс.
— Я думал, его удар хватит, такой он был красный!
— Да, Моравецкий вел себя тогда замечательно, — сказал Кузьнар.
Некоторое время все сидели молча, глядя на листья, которые шевелил ветер.
— А история с Витеком Лучинским, — начал Вейс. — Помните?
— Нет, расскажи, я не помню, — заинтересовался Збоинский.
— Не помнишь потому, что это было два года назад и ты тогда еще учился в школе на Жолибоже, — пояснил Кузьнар. — Старый Лучинский умер, и Витеку не на что было жить. Моравецкий целый год содержал его, отдавал ему часть своего жалованья.
