— Вы? — только и смог сказать, совершенно позабыв, где он и что с ним творится.
— Не узнаете? Плохой стала? — Лукавые искорки замерцали в глазах.
— Узнал. И все видел.
— Что? Как я танцевала с нашими дворовыми?
— Чудесный танец, божественный, я такого не видал.
— Это кружала... Но неужто заметили, как я танцевала? — Девушка зарделась. — И не стыдно подглядывать?
— Случайно... И не жалею. Вы прекрасно танцуете, бесподобно. Я всю жизнь смотрел бы.
— Не кричите так... На нас смотрят.
— Отойдем. Я вам книжку принес. Овидия.
— Неужто?.. Не забыли обещания? — Маша с благодарностью взглянула на взволнованного томаровского учителя.
Они отходили все дальше и дальше, в глубь перелеска, остались позади малорослые кустики калины, усыпанные алыми ягодами, посадки вдоль овражка, идущего к блестевшему вдали синей каймой Супою.
— Вы меня не ждали? Не поверили, что приду к вам?
Маша, глядя себе под ноги, обходила ямки и пеньки и не отвечала.
— Вы не отвечаете? Не хотите говорить?
— Боже, какой вы нетерпеливый... Все сразу хотите знать.
— Очень хочу.
— Но я ничего не знаю, — ответила простосердечно Маша, ее смуглое, не утратившее детского овала лицо выражало неподдельное сожаление. — Поверьте, Иван Петрович, я в самом деле ничего не знаю... Вы, например, о себе не рассказываете.
— Ах, простите, Машенька... Ради бога, простите. Но что рассказывать? Все очень просто. Я домашний учитель. Я был семинаристом, потом служил в Новороссийской канцелярии. Да, в Полтаве. Там у нас дом свой, мать в нем живет. Небольшой, правда, дом, но жить можно. Дедовский еще. На хорошем месте стоит. За Успенским собором. Будете когда-нибудь, посмотрите...
— Вы меня не поняли. Я не о том спрашиваю, — смутились Маша, щеки ее стали темно-пунцовыми. — Совсем не о том... Я не знаю, какой вы... Может, вы смеетесь надо мной? И так смотрите. Мне совестно... А вдруг нас увидят?
— Кто нас увидит? Но если и так, то что же в том плохого?
— Вы не знаете моего дядюшку. Он строг. Ему расскажут, и меня за порог не выпустят... Как мы потом встретимся?
— Я поговорю с ним. Хорошо? Вы разрешите?
— О чем? — испуганно спросила Маша.
— Я скажу ему... Я спрошу у него... может, ему учитель надобен?
— Надобен! Но он хотел найти человека скромного, тихого.
— Тогда я не подойду. По вашему мнению, я нескромен?
— Немножко есть, — ответила Маша, усмехнувшись. — Но если бы меня спросили совета, я бы сказала: можно вас пригласить... с испытательным сроком, разумеется.
— Чем я заслужил такое недоверие? Я вас обидел?
— Вовсе нет... И все же у вас есть тайны... Признайтесь, есть?
— Помилуй бог, какие?
— Я знаю, вы сочиняете.
— Да, — как-то неуверенно проговорил Иван. — Но кто вам сказал?
— Томара рассказывала. Ей вы читаете, а мне...
— Ничего я не читал ей. А вам хотел прочесть. Но откуда она знает?.. Ах да, от поселян, им я кое-что читал. Вот и разнеслось.
— Забудем об этом. Бог с ней... Прочтите, прошу вас. Вот здесь постоим, а вы читайте.
Они остановились возле большой, с поникшими ветвями вербы. Отсюда никто их не видел. Они же могли видеть весь хутор и заречные луга, расстилавшиеся до самого горизонта.
— Хорошо. — Иван достал из внутреннего кармана несколько листков. — Одно прошу — не взыщите, здесь только начало...
— Так и быть, приступайте.
Он начал читать. Сначала робко, волнуясь, едва слышно, но постепенно вошел в роль, умело стал оттенять голосом авторскую речь и речь героев.
Маша надеялась услышать обычные вирши бродячих бурсаков, каким поначалу представлялся ей и томаровский учитель, но тут было что-то другое, во всяком случае, на бурсацкие произведения — помесь старорусских и местных речений с претензией на так называемый высокий стиль классических од — не было и намека. Она услышала живую разговорную речь, удивилась, затихла, исчезла с лица ироническая улыбка; она разволновалась и недоверчиво, тихо, словно боясь произнести вслух это слово, спросила:
— На малороссийском?
Иван прервал чтение:
— Вы не одобряете?
— Напротив! Очень рада! Ведь это... ведь это наш родной язык!
— Да, вы правы, Маша, это наш украинский язык.
— Матушка моя, когда была жива, и отец мой, когда-то он был сотником в Чигирине, и мой дядюшка, и все-все говорят так, как вы... как вот написаны эти строчки... Читайте же!
Иван развернул еще один листок. Маша, затаив дыхание, прижав руки к груди, слушала и, по мере чтения, беззвучно, еле сдерживаясь, смеялась. Когда Иван подошел к месту, где говорилось о пребывании Энея у Дидоны, он остановился и сказал:
— Здесь у меня не закончено... И знаете, сегодня, когда увидел танец этого казака... сложились строчки.
— Это Герасим Свербиус танцевал.
— Я обязательно напишу здесь так: «I «не до солi» примовлявши, садив крутенько гайдука».
— Складно. А дальше?
— Все пока.
— Жаль. — Маша приблизилась. Стала совсем близко. — Вы обязательно продолжайте. Интересно, что же будет дальше с вашим героем?
— Пока я и сам не все знаю... Но обещаю: в следующий раз прочитаю вам продолжение.
— Когда же? — вырвалось у Маши. — И можно ли переписать? Я бы читала... И вообще.
Иван взял Машу за руки, чуть пожал их.
— Обещаю, но чуть позже, надо еще поработать.
— Спасибо! — Она робко ответила на пожатие.
— Если бы вы знали, Машенька, как важно то, что вы сказали нынче. Я словно родился снова. Вы вдохнули в меня жизнь. Я знаю, зачем живу, во имя чего живу. Я буду продолжать, если это так важно...
— Конечно! — горячо сказала девушка. — Очень важно! До сих пор я не видела ни одной книги на нашем родном языке. Ведь так его можно и забыть. Правда?
— Святая правда! — Иван не отпускал ее рук. — Машенька, если б вы знали, как я соскучился... Как мучительно не видеть вас. — Иван осторожно привлек девушку к себе. — Когда я снова увижу вас?
— Не знаю, — пролепетала Маша. — Вы далеко от нас. А скоро — зима. Если б где-нибудь... вы жили ближе.
Она умоляюще и ласково смотрела на Ивана, не отводила его руки и, понимая, что нравится ему, волновалась, становясь от этого еще привлекательней. В это время в леску послышались чьи-то торопливые шаги. Маша испуганно отстранилась:
— Сюда идут! Наверно, меня ищут. Прощайте, Иван Петрович! И... приходите! Я буду ждать!
Маша побежала. Между деревьями замелькали ее плахта, платок, сапожки, Иван смотрел, как она бежит, как тяжело колышется коса на корсетке.
— Машенька! — позвал он тихо. — Обернитесь! Пожалуйста!
Будто услышав его зов, она обернулась, кивнула ему я тут же скрылась за деревьями.
Так Иван Петрович встретился с Машей второй раз...
Он смотрел на заснеженные деревья вдоль дороги, на смутное, плывущее в белом тумане солнце, но видел только ее глаза, ее лицо, ее улыбку, то радостную, то смущенную, но бесконечно дорогую.
Помнил, как бежал в тот день обратно в Коврай, как ничего вокруг, кроме нее одной, не видел. А потом у себя в комнате, отставив ужин, принесенный предусмотрительной Дарьей, достал нарезанные листки бумаги и стал записывать все, что видел в хуторе: и танец, и песню, услышанную от старого казака Свербиуса, исписанные листки перечитал, исправил неточности и принялся писать снова.
Он потерял счет времени, не заметил, как в комнате стало сумеречно, потом и совсем темно, он писал, пока буквы не стали наползать друг на дружку, только тогда зажег свечи. Он не вышел в гостиную, не вышел и к ужину, сказавшись больным, и все писал и писал, писал до самого утра и лишь под утро, уставший и радостный от сознания, что совершил в эту ночь, уснул не раздеваясь. В понедельник — впервые за все месяцы в доме Томары — опоздал к уроку...
— Иван Петрович, что с вами? Вы что? Сочиняете? На ходу?
Услышав обращенный к себе вопрос, Иван очнулся. Увидел рядом сидящую в санках Марию — только не ту, с которой только что разговаривал.
— Сочиняю? — переспросил он, вспомнив разговор с Марией Голубович. — А вы откуда знаете?
— Откуда? Да это давно не секрет. В Коврае все знают об этом. Впрочем, поселяне узнали раньше нас.
— То, что я пишу, вам все равно не интересно.
— Напротив, очень даже интересно... Что может написать домашний учитель в нашем Коврае? — Мария явно насмехалась, а ему не хотелось отвечать, у него хорошее настроение: как-никак он еще сегодня увидит Машу. Зачем же сердиться, обижаться на мелкие уколы? Пусть себе потешится.
— Тогда погодите, почитаю, вы увидите, что можно кое-что написать и в Коврае, — в тон ей сказал он.
— Иван Петрович, а вы не ответили, с кем однажды гуляли в леску? — спросила вдруг Мария.
И он вспомнил третью встречу. Маша возвращалась тогда из соседнего села, куда ездила за лекарем для дядюшки, и совершенно случайно увидала его.
Они были вдвоем недолго, может, всего десять минут, и перекинулись-то всего несколькими фразами, он не хотел задерживать ее — в санках сидел лекарь и она торопилась. Он был рад ей, она тоже. Маша сказала, что все время ждала его, а он почему-то не приходил. Он обещал прийти. Хотел добавить еще, что если бы мог, то обязательно поселился где-то рядом с ней, чтобы видеть ее каждый день, говорить с ней, поверять ей свои думы и мечты. Но неподалеку стояли санки, а в них — лекарь, где-то ждал больной. Иван успел лишь сказать, что, как только у него будет свободный день, он придет. Видимо, кто-то и видел их тогда. Об этом и говорит нынче томаровская племянница. Не может забыть почему-то...
