— Все мы продавали за бесценок. Я за свой последний танап от Сухана Скупого мешочек зерна принёс. Жена на что безгласная женщина, и та не выдержала, заплакала: «Это и всё, что он дал? Неси ему назад! Пусть он зерно это вместе с землёй нашей проглотит, а я лучше детей обниму и умрём голодной смертью — легче будет». И дети рёвом взревелись, за материно платье цепляются, помирать не хотят. А я стою с мешочком в руках и, что делать, не знаю, впору самому завыть.
— Да, пережили такое, что не приведи аллах и вспомнить.
— Вспомнишь — мороз по коже.
— Ничего. Получим свою землицу назад — заживём как следует.
— Аннагельды-уста, вас считают мудрым и рассудительным человеком, знатоком шариата. Скажите, как вы сами смотрите на всё это?
Старик посмотрел на спросившего. Нет, этот не продавал своей земли в голодный год и имени его нет в списке тех, кто должен сегодня получить надел. Видать, за компанию увязался. Так какая же болячка у него чешется?
— Я не ишан, не мулла, не ахун и не кази, — ответил Аннагельды-уста, — я такой же человек, как и вы и мнение моё имеет вес наравне с вашим.
Хотелось бы услышать умное слово знатока шариата. Я знаю одно: если на торгу сказал: «Уступаю!» и хлопнули по рукам, то тут хоть сгори, а проданную вещь не вернёшь. Пока слово в тебе, оно твой раб, сказал его — становишься сам рабом слова. Так говорили наши отцы и прадеды.
Настырный ревнитель шариата не принадлежал к числу зажиточной верхушки аула — это Аннагельды-уста знал точно. Знал и не мог понять, чего он добивается, сея ненужные сомнения в сердцах людей. Одёрнуть бы его, чтобы замолчал, не болтал попусту. Но люди уже прислушиваются к спору, не надо оставлять их под бременем сомнений.
— Не будем ссылаться на шариат, иначе спор наш зайдёт слишком далеко, — сказал старый мастер. — Я отвечу вам, ссылаясь на жизнь, так, как разумею сам. По моему же разумению, сравнивать базарную торговлю с покупкой и продажей земли в голодный год — всё равно, что упрекать тонущего в том, что он наглотался воды. Разве вы не видите разницы между тем, кто пьёт из кувшина, утоляя жажду, и тем, кто захлёбывается, погружаясь на дно водоёма?
— Не согласен с вами, уста-ага, — не сдавался спорщик. — Разницу между пьющим и тонущим я понимаю. Но торговля остаётся торговлей — происходит она на городском базаре или в селе, торгуем мы землёй, скотом или дынными корками. Для торгующих один закон и одно слово.
— Либо вы меня не поняли по слабости ума, либо упорствуете из дурных побуждений, — возразил Аннагельды-уста. — Сказано: не пугай скорпионом того, кого он не жалил. Вы не испытали всей тяжести, которая досталась на долю этих людей, потому и лукавите, уравновешивая чувал зерна чувалом птичьих перьев. Для неразумного, смотрящего поверху, оба чувала одинаковы, но смотреть надо в глубь вещей и в глубь человеческих поступков, если ищешь истину, а не её двоюродного брата. Я осуждаю вас.
— Конечно! — пробормотал спорщик. — Прости меня, бык, что я тебе на дороге попался!
На него накинулись со всех сторон:
— Молчи уж, если аллах разумом обделил!
— В молчащий рот муха не залетит!
— Горя не знал, вот и выплясывает молодым жеребчиком!
— В байскую лапшу простоквашу подливает!
— Сам, наверное, тайком землю в голод скупал!
— Не болтай о том, чего не знаешь!
— А что, скажешь, пне покупал?
— Не покупал! Мог бы купить, потому что не такой мот, как у твоего отца сын, — имел излишки зерна. А пе покупал потому, что всех родственников от голодной смерти спас.
— Жалко.
— Чего жалко?
— Что ты землю не покупал. Сейчас бы мне её наравне с байской поделили.
— Откуда ты выискался, делильщик такой прыткий!
— А я и не терялся, зачем мне выискиваться.
— Будет тут всякий безымянный указывать!
— Безымянный ёж, что на тебя похож, а у меня имя есть — Сары меня зовут, слыхал?
— До сегодняшнего дня не знал в ауле человека по имени Сары.
— Теперь знать будешь и детям передашь, чтобы кланялись при встрече. Сейчас я тебе историю Сары поведаю.
— Пусть тебе облезлый козёл кланяется! — огрызнулся посрамлённый спорщик под хохот слушателей. — Не надо мне твоей истории, заткни ею прореху на своих штанах!
Однако кругом дружно закричали:
— Рассказывай!
— Говори, Сары-джан!
— Послушаем твою сказку!
— Ну, слушайте, — охотно согласился весельчак. — То ли было это, то ли не было. Жил в одном селе сирота Сары. Жил да жил себе помаленьку, до усов дожил, девушки стали спиться каждую ночь. Решил Сары, как все люди, хозяйку в дом привести. Продал свой маленький, от отца оставшийся, клочок земли — во-от такой клочок, с ладонь, на один полив. Продал и женился. Жена, как водится, по кайтарме ушла, а Сары стал монеты в узелке копить. Станет узелок потяжелее —
Сары его тестю, станет ещё потяжелее — опять тестю: считай, мол, поскорее, не терпится жену обнять покрепче. А тесть считал, считал, да и помер. Ха! Что станешь делать? Опустело всё вокруг Сары. Конь один — и плеть одна. Берётся Сары руками за голову и садится думу думать. День думает, неделю думает: ум у него острей алмаза — сам себя режет, только искры свистят. Надумал: «Пеки мне, тётка Нурджемал, девяносто девять лепёшек — кульче!» Испекла. Стал Сарыхан кульче есть. Девяносто восемь съел. А последняя выскользнула из-под руки и покатилась. Кульче бежит — Сары гонится, Сары гонится — кульче бежит. Докатилась до дома арчина Мереда, скок через порог! Сары — за ней. А там две жены арчина крик подняли: «Вай, на нас напали!.. Вай, с нами нехорошее делают!..» Кульче испугалась и вон через чагарык[3], а Сары за ней — через тюйнук[4]. И опять бегут. По дороге бегут, по полю бегут, по степи бегут. Докатилась кульче до самой середины Каракумов, юркнула в золу от костра Сухана Скупого и затаилась там. Сары подумал: «Ладно, вылезешь когда-нибудь» — и стал байских овец пасти. Война пришла — пасёт, закончилась — пасёт, царь Николай ушёл — пасёт, большевики пришли — опять пасёт, ничего не знает, всё ждёт, когда лепёшечка из золы вылезет. Оказывается, она давно уже вылезла и среди поля Сухана Скупого меня поджидает! Вот я и пришёл за ней.
Дружным смехом окружающие одобрили весёлый рассказ чабана. Посыпались шутливые реплики, восклицания.
— Как же ты там, в Каракумах, узнал, что кульче здесь обжилась? — спросил кто-то, жалея расставаться с шуткой.
— А так и узнал, — ответил Сары, подмигивая. — Лежу однажды ночью — голос чей-то меня зовёт. Прислушался — кульче кричит, жалобно так кричит: «Хай, Сары, надевай свои чарыки и беги сюда, я тебя заждалась».
— До самого пупа Каракумов крик её долетел? Врёшь, поди!
— Ничего удивительного. Долетел же голос Мирали из Бухары до Герата?
— Так то — Мирали, а это — простая лепёшка!
— Не простая, а жирная, заметь!
— Выходит, ты на голос жирной кульче бежал?
— Выходит, что так, яшули. Бежал и обе свои чабанские палки подбрасывал, ни одну не уронил. Между прочим, по секрету скажу, тем весёлым чабаном, который вышел навстречу Солтану Хусейну, был я, — закончил Сары, и слушатели снова засмеялись.
Но смех смехом, а дело предстояло серьёзное, и разговор свернул в прежнее русло.
— Заливаетесь соловьями, а человеку горе, — осуждающе сказал давешний спорщик.
— Какому человеку?
— Хозяину земли, которую вы делите.
— А ты чего за него тужишься? Или вы с Суханом Скупым пупками связаны?
— Ничем я с ним не связан, для меня что он, что ты — одинаково.
— Почему же ты не переживал, когда я своей земли лишался?
— Я и твоей доле не радовался.
Кто-то полюбопытствовал, почему Аннагельды-уста, продавший свой надел Бекмурад-баю, не получил землю при вчерашнем дележе, а решил взять участок у Сухана Скупого. Старый мастер ответил, что да, правильно, Бекмураду продал, но Бекмурад с Суханом менялись покупными делянками, чтобы иметь землю в одном массиве, и его исконная землица оказалась во владениях Сухана Скупого. Только и всего. Мог бы, конечно, взять и другой участок, поближе к дому, но своя земля как-то дороже.
Подошёл пришибленный, понурый Сухан Скупой. Поверх халата он натянул чёрный чекмень — знак траура. Чекмень был весь в дырах, старый, как сама вечность, держался буквально на честном слове. Не лучше выглядел и халат, годный разве что на подстилку собаке, да и то совсем уж неприхотливой собаке. Появись в такой одежде Бекмурад-бай, все в один голос решили бы, что он тронулся умом. Но Сухан недаром ещё с ранней юности получил прозвище Скупого, люди привыкли, что он, обладающий несметным состоянием, одевается в отрепье, которые не рискнул бы надеть самый распоследний бедняк.
Ни с кем не поздоровавшись, не ответив на редкие приветствия, Сухан Скупой с трудом выдавил:
— Господи миров! Неужели эти люди заберут мои земли?..
