9 декабря я подал вам рапорт об эвакуации Ростова и Новочеркасска — в ответ получил телеграмму о том, что «некоторые начальники позволяют себе делать мне заявления в недопустимой форме».
20 декабря Добровольческая армия была расформирована. Я получил от вас приказ: отправиться на Кавказ — формировать Кубанскую и Терскую конницу (с тем же туда был послан вами и ген. Шкуро, о котором вы сказали, что он-де действовал самочинно). Я остался не у дел и в конце декабря прибыл в Новороссийск. В Новороссийске за мной велась вашим штабом недостойная слежка, говорили о каком-то внутреннем фронте в Новороссийске во главе с генералом Врангелем, шли слухи о моем стремлении произвести переворот, которые достигли заграницы.
Были рапорты от 25 и 31 декабря на ваше имя, на которые вы мне даже не ответили. Потеряв веру в вождя и всякое к нему уважение, я подал в отставку (это совпало с выступлением Орлова, который заявил, что подчинится лишь мне). Целый ряд общественных групп, представители духовенства, народов Крыма просили вас обо мне. Вы же предложили ген. Шиллингу арестовать виновных, невзирая на их высокий чин. Были уволены в отставку я, ген. Шатилов, ген. Лукомский, адмирал Ненюков... Теперь вы предлагаете мне покинуть Россию, предложили это сделать через англичан. Переданное таким образом предложение может быть истолковано как сделанное по их инициативе, в связи с моей «германской ориентацией», сведения о которой усердно распространялись вашими агентами.
Со времени увольнения в отставку я считаю себя от всяких обязательств по отношению вас свободным и предложение ваше (покинуть Крым) совершенно необязательным. Средств заставить его выполнить у вас нет, и тем не менее я решаюсь оставить Россию, заглушив горесть в сердце своем. Кончайте же начатое вами дело, и, если мое пребывание на родине может сколько-нибудь повредить вам защитить ее и спасти тех, кто вам доверился, я, ни минуты не колеблясь, оставляю Россию».
Копии этого письма были предусмотрительно посланы всем, кто, как считал Врангель, безвинно пострадал из-за него. И, конечно, английскому генералу Хольману. Пароход «Александр Михайлович» все еще стоял на рейде: сначала не было угля, потом обнаружилось повреждение в машине. Приходило много соболезнующих писем и телеграмм. Врангель ждал письма от Деникина. И дождался: тот не мог не ответить, слишком велики были оскорбления, ставшие благодари многочисленным копиям обще известными.
«Милостивый государь Петр Николаевич! — писал Деникин. — Ваше письмо пришло как раз вовремя — в наиболее тяжелый момент, когда мне приходится напрягать все духовные силы, чтобы предотвратить падение фронта. Вы должны быть вполне удовлетворены.
Если у меня и было маленькое сомнение в вашей роли в борьбе за власть, то письмо ваше рассеяло его окончательно. В нем нет ни слова правды. Вы это знаете. В нем приведены чудовищные обвинения, в которые вы сами не верите. Приведены, очевидно, для той же цели, для которой множились и распространялись предыдущие рапорты-памфлеты. Для подрыва власти и развала вы делаете все, что можете. Когда-то во время тяжкой болезни, посетившей вас, вы говорили генералу Юзефовичу, что бог карает вас за непомерное честолюбие. Пусть он и теперь простит вас за сделанное вами русскому делу зло...»
Добравшись до Константинополя, Врангель и Шатилов поселились в здании русского посольства, где военный представитель генерал Агапеев предоставил им свой кабинет. Днем они совершали прогулки по окрестностям, знакомились с городом, наносили визиты союзникам. Вечерами сидели в кафе с Кривошеиным и Струве. Война для Врангеля вроде бы перестала существовать.
Новая запись в дневнике: «Поездка в Сербию задерживается из-за болезни матери жены». Впрочем, он и не собирался в Сербию: ждал, как развернутся события. Внезапно пришла телеграмма от Слащева: «Возвращайтесь! Учитывая в армии популярность вашего и моего имени, необходимо их связать, назначив меня вашим начштаба, а Шатилову дайте название — ну хоть своего помощника». Врангель не отреагировал: ненормальный, опираться на него не стоит — неизвестно, что выкинет через час...
В последний день февраля от своего агента фон Перлофа Врангель получил копии телеграмм, которыми генерал Кутепов обменялся с Деникиным:
«События последних дней на фронте с достаточной ясностью указывают, что на длительное сопротивление частей рассчитывать нельзя. Но если в настоящее время борьбу временно придется прекратить, то необходимо сохранить кадры Добровольческого корпуса до того времени, когда родине снова понадобятся надежные люди. Изложенная обстановка повелительно требует принятия немедленных мер для сохранения и спасения офицерских кадров. Докладывая о вышеизложенном вашему превосходительству, я, в полном сознании своей ответственности за жизнь и судьбу чинов вверенного мне корпуса и в полном согласии со строевыми начальниками, опирающимися на голос всего офицерства, прошу срочного ответа для внесения в войска успокоения и для принятия тех мер, которые обеспечат сохранение от распада оставшихся борцов за родину. Кутепов».
«Вполне понимая вашу тревогу за участь офицеров и добровольцев, прошу помнить, что мне судьба их не менее дорога, чем вам, и что, охотно принимая советы своих соратников, я требую при этом соблюдения правильных взаимоотношений подчиненных к начальнику. Отвечаю по пунктам:
1) Вывоз раненых и больных из Новороссийска идет в зависимости от средств наших и даваемых союзниками. Ускорю, сколько возможно.
2) Семейства вывозятся, задержка только от нежелания и колебаний.
3) Транспорты подготовляются.
4) Правительственные учреждения и Ставка поедут тогда, когда я сочту это нужным.
5) Вся власть принадлежит главнокомандующему, который дает такие права командиру Добровольческого корпуса, которые сочтет нужным. Деникин».
Эти сообщения обрадовали Врангеля. В прямую оппозицию к главнокомандующему становился такой солдафон и ревностный служака, как генерал Кутепов! Это представлялось весьма симптоматичным. Впрочем, через день агент известил барона: Кутепов поспешил прибыть в Ставку и, выразив сожаление о своем шаге, который объяснил исключительно нервозной обстановкой, заявил Деникину: «Только искреннее желание помочь вам расчистить тыл руководило мною при посылке телеграммы».
Врангель, довольный своей прозорливостью, записал в дневнике: «11 марта Добровольческий корпус, две Донских и Кубанская дивизия без директив, под напором противника сплошной массой направились к Новороссийску. Катастрофа стала неотвратимой.
Говорят, Деникин заявил, что Новороссийска не оставит и пустит себе пулю в лоб. Сомневаюсь: жена главнокомандующего прибыла в Константинополь, остановилась в русском посольстве.
14 марта стало известно, что Деникин на миноносце «Капитан Сакен» оставил Новороссийск. Ставка перешла в Феодосию. Это кошмарней эвакуации Одессы: стихийно катясь к морю, войска затопили город. Оставленные на произвол судьбы части Кубанской и Донской армий отходит на Туапсе. Этого ему никто не простит».
Никто ему не простит!.. Никто!.. Это был ликующий вопль, радостный крик, которого он не смог, да и не счел нужным скрывать ни от себя, ни от истории.
Узнав о подлинных размерах новороссийской катастрофы, Врангель был потрясен. И на какие-то мгновения растерян: дело, которым руководил Деникин и которое он, хитроумный Врангель, уже считал в душе своим, оказалось между тем накануне краха, накануне полного разгрома. Белая армия была почти уничтожена большевиками и сброшена в море. Врангель долго готовил для себя место главнокомандующего. Он уж и не помнил, когда впервые появилась эта мысль. Ему казалось, она возникла сразу же, в тот момент, когда он впервые увидел Деникина — его неприятную мешковатую фигуру, его вялые жесты и тихий голос фабриканта или купчишки, а уж никак не боевого генерала, командующего войсками Юга России. На самом деле — но Врангель не любил вспоминать об этом — мысль эта появилась и утвердила себя сразу же, а завладела им в тот момент, когда, не выполнив приказа Деникина сразу занять Царицын, он ожидал разноса и кар небесных, а получил лишь письмецо, полное старческого брюзжания, на которое ответил соответствующим образом — не как провинившийся офицер, не выполнивший боевого приказа, а как великовозрастный наследник богатого дома, загулявший накануне с цыганами и опоздавший на заседание акционерного общества... Сила - удерживается только силой. Поблажки приемлемы в торговле, но не в армии. В армии отношения даже политиков должны регулироваться уставом. Переписка, которую он затеял с Деникиным, — все эти докладные, рапорты, объяснительные записки и прочая — был ловкий и рассчитанный на либерализм Деникина ход, на который тот клюнул, как щука на живца... Теперь Врангель может подсадить эту щуку и выкинуть подальше. Плод сам падает в руки. И тут оказывается, что армия становится неуправляемой, что еще одно сражение, подобное новороссийскому, — и ему, Врангелю, не с кем будет воевать: все эти Кутеповы, Лукомские, Драгомировы — даже лучшие из них! — действуют сами по себе, каждый считает себя способным занять кресло главнокомандующего, установить свою власть на Юге России... В суматохе поражения и новороссийской беспорядочной эвакуации могут просто забыть о нем, о Врангеле. Кто он для них? Выскочка, аристократ, один из самых молодых генерал-лейтенантов. И конкурент, опасный конкурент... Пришлось напомнить им о себе. Через верных людей напомнить об изгнаннике, удаленном в Константинополь по прихоти Деникина. И за что? За то, что оспаривал его военные приказы, приведшие к новороссийской катастрофе. Правильно, выходит, оспаривал.
