А вот, наконец, заключительная телеграмма: «Генерал-лейтенанту барону П. Н. Врангелю. Вам предлагается прибыть 21 марта в Севастополь на заседание Военного совета под председательством генерала от кавалерии Драгомирова для избрания главнокомандующего Вооруженными силами Юга России...» Да, он, можно сказать, победил...
Броненосец «Император Индии» подходил к Севастопольской бухте. Херсонесский мыс был еще прикрыт голубоватым утренним туманом. Несмотря на холодный рассвет, Врангель, поднимавшийся очень рано, уже стоял на носовой палубе в любимой своей позе: ноги чуть расставлены, левая рука на поясе, правая — на рукояти кинжала. Стоял на ветру, без бурки, в тонкой черкесске — пусть все смотрят: вот он какой, Врангель, молодой генерал, без пяти минут главнокомандующий.
Крым распахивался перед ним. А за Крымом лежала вся Россия. И кто знает?.. Врангель вспомнил завтрак перед отплытием — он провел его на «Аяксе», французском флагманском корабле, по приглашению адмирала де Робека и генерала Мильна. Хитрые лисы, как они обхаживали его, льстили, открыто называли преемником Деникина! Дело еще не свершилось, а они торопятся установить новые контакты. Превентивная дипломатия, учиться надо. А еще вспомнился Врангелю милый Павлуша, бесконечно преданный соратник и старый товарищ генерал-лейтенант Павел Николаевич Шатилов. Как он отговаривал его от этой поездки! Во время завтрака французы познакомили их с содержанием английской ноты Деникину. Англичане, как обычно, снова повели двойную игру — на этот раз и с большевиками, и с Деникиным. Их угроза «прекратить в будущем всякую поддержку или помощь какого бы то ни было характера» настораживала. Хотя слова «в будущем» вселяли надежду. Просто он, Врангель, знал англичан лучше, чем Шатилов. Они — торговцы. И не хотят зря разбрасываться капиталами, ставить на побитую лошадку. Им подавай фаворита. Тогда и политика переменится — часу не пройдет.
И стране нужно имя... Армии — вождь. И кто знает?.. Но как настойчив был на этот раз Шатилов, с какой верой он говорил: дальнейшая борьба невозможна, и ты покроешь себя позором, у тебя не осталось ничего, кроме незапятнанного имени, ехать теперь в Крым и брать под командование армию — безумие! Павлуша — добрая душа. Но разве могли остановить Врангеля его слова, если он знал твердо: приходит его час, наступает то мгновение, которого он ждал, может быть, всю жизнь. А другого не будет. Надо рисковать. Он не имеет права уклоняться, если перст судьбы указывает на него. Он пойдет с армией ее крестным путем. Он сможет разделить ее участь до конца: познать радость грядущих побед, а если придется — испить и горькую чашу поражений. Так он сказал французам и так же — этому английскому писаке, что крутился вокруг него весь вчерашний день. И себе он говорит сегодня: он рискнет, игра стоит свеч, Деникин упал и не встанет.
Итак, вперед, и да здравствует новый главнокомандующий! Он шел к власти с верой в свою интуицию и удачливость. Он ставил перед собой лишь одну цель и шел к ней своей широкой, уверенной походкой...
Начиналось утро 22 марта 1920 года. Оно обещало быть ярким и солнечным — для него, Врангеля...
Из дневника В. И. Шабеко
Надпись на дневнике: «Видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот все — суета... Екклезиаст, де. /, ст. 14».
«...21 марта 1920 года.
Вчера вернулся из Симферополя. Все та же мерзкая картина тылового развала. На фонарях повешенные, и это уже ничуть не удивляет благородную и просвещенную публику. Мимо повешенных в школу идут дети, и это тоже никого не беспокоит. Кем же станут эти дети, с младенчества привыкшие ж жестокости? Quos Deus perdere vult, prias dement at — Кого бог желает погубить, на того он посылает безумие.
Упорно муссируются слухи об отставке Деникина. После провала наступления на Москву, позора Одессы и Новороссийска что остается ему более? Но кто заменит его в последний час? Впрочем, справедливо замечал Гельвеций: «Каждый народ имеет своих великих людей, и если их нет, он их выдумывает». Русские люди горазды выдумывать. Им подавай вождя — хоть на десять минут, хоть навечно — чтобы были лозунги, молебны, торжественные клятвы предоставления свобод в будущем — для интеллигенции, земли — мужикам, 8-часовой рабочий день и повышение жалования — труженикам заводов и фабрик. Вождя, вождя! Хоть какого! Своего аль привозного — немца, француза, а то и скандинава, и татарина!.. За последние три года сколько их сменилось: велеречивый Керенский и железный Корнилов; тупой молчаливый Юденич, прозванный «Кирпичом»; полный политический профан Колчак, исключительно по недомыслию заполучивший титул Верховного правителя; кандидат в Наполеоны Деникин, окончательно запутавший дела гражданские... Кто следующий? Quosque tandem?.. Доколе же!
Начало века — начало новой эпохи, гибель всего старого, всего привычного. Конечно, страшно. Время, полное трагедий, еще не устоявшихся идей, новой морали, критериев добра и зла, самовыдвижения всевозможных честолюбцев и борьба их друг с другом за место «под троном». А, может, и на самом троне...
Общество российское надо было встряхнуть. Лень, нелюбопытство, равнодушие друг к другу, пренебрежение к созиданию, к труду, праздность, гниль, скука разъедали его. Энергия просвещенных дворян — соли земли нашей — уходила на балы, на мистицизм, болтовню. Куда еще?!. В войну? Извольте, вот вам война: всеобщая мобилизация, всплеск патриотизма и шовинизма, шапкозакидательство, сменившееся отчаянием и ропотом.,.
В последнее время часто вспоминаю я два разговора, которым тогда, в середине пятнадцатого года, не придал большого значения. Теперь часто о них думаю. Думаю не только о правоте или неправоте моих тогдашних «противников», но о правильности ряда их концепций, об определенной исторической их прозорливости, которой мне, ученому мужу, увы, не хватило.
Встреча с первым произошла во французском посольстве, на одном из обычных раутов, которые широко давал тогда обходительнейший Морис Палеолог — последовательный сторонник полного разгрома Германии и Австро-Венгрии за счет постоянного наступления русских чудо-богатырей, братушек-солдатушек, историческая миссия которых — постоянно спасать Париж.
Высказывался старый князь N, слывший даже в петербургских монархических кругах реакционером. Цитирую по памяти и дневниковым записям той поры может быть, и не дословно, но общий смысл идей старого князя именно таков:
«Либералы, которые стараются показать себя монархистами, которые при всяком случае присваивают себе привилегию на преданность законной власти, династии, являются, с моей точки зрения, самыми опасными. С настоящими революционерами знаешь, с кем имеешь дело. Остальные — пусть называют себя прогрессистами, кадетами, октябристами, мне все равно, — они изменяют режиму и лицемерно ведут нас к революции, которая унесет их с первого же дня, ибо она пойдет гораздо дальше, чем они думают. Ужасом она превзойдет все, что когда-нибудь видели. Социалисты не одни окажутся ее участниками, крестьяне тоже примутся за это. И когда мужик, тот, у которого такой кроткий вид, спущен с цепи, он становится диким зверем. Снова наступят времена Пугачева. Это будет ужасно. Наша последняя возможность — спасение в реакции... На Западе нас не знают. О царизме судят по сочинениям наших революционеров и наших романистов. Там не знают, что царизм есть сама Россия. Россию основали цари, и самые жестокие, безжалостные были лучшими... Русский народ... нуждается в повелителе, он идет прямо только тогда, когда он чувствует над своей головой железный кулак. Малейшая свобода его опьяняет... Кнут! Мы им обязаны татарам, и это лучшее, что они нам оставили... »
Здесь все традиционно реакционное, антирусское, антинародное даже фразеология из арсенала господ Пуришкевича и Маркова-второго. Но! Революция пойдет дальше — кто из моих братьев-либералов мог думать об этом даже в феврале семнадцатого, но не в пятнадцатом же году?! Кто предполагал, что революция снесет и уничтожит многих из них? Что социалисты (считай, большевики) найдут путь к сердцу российского крестьянина и сделают крестьян — в основной массе своей — верной опорой их власти?..
Более трезвой, безусловно, представлялась мне тогда система рассуждений делового человека и делового политика, крупного нашего промышленника и банкира М—ова. Вот, что он говорил в том же пятнадцатом году:
«Дни царской власти сочтены, она безвозвратно погибла, революция неизбежна. Поводом может послужить: военная неудача, народный голод, стачки, мятеж, дворцовый скандал или драма... Что такое революция? Это замена путем насилия одного режима другим. Революция может быть благополучием для народа, если, разрушив, он сумеет построить вновь... У нас революция может быть только разрушительной, потому что образованный класс представляет в стране лишь слабое меньшинство, лишенное организации и политического опыта. не имеющее связи с народом... Вот, по моему мнению, величайшее преступление царизма: он не желал допустить помимо своей бюрократии никакого другого очага политической жизни. И он выполнил это так удачно, что в тот день, когда исчезнут чиновники, распадется само русское государство. Сигнал к революции дадут, вероятно, буржуазные слои, интеллигенты, кадеты, думая этим спасти Россию. Но от буржуазной революции мы тотчас перейдем к революции рабочей, а немного спусти, к революции крестьянской...»
