В этом самогоне, настоянном на гуане птеродактилей, серы было больше, чем в аду, но второй стаканчик развеселил его и привел в движение ржавую машинку ума, в голове зашевелились планы.
После царского ужина он решил помыться и вымыть девчонку, у него было все – голод, холод и черная дыра вместо жизни, но вши не входили в перечень его богатств или предполагаемых доходов, а выкинуть красотку за забор вместе с ее сокровищами ему просто не приходило в голову.
Его баня представляла собой деревянный чулан с обычной печкой, в которую был вмазан котел, изготовленный из передней части корпуса авиационной бомбы, но нагревался он быстро и пар держал хорошо, а вода и дрова были дармовыми.
Гостья некоторое время наблюдала его хлопоты, поскольку дверь в баню вела прямо из комнаты, в которой они пировали, но когда баня протопилась, она уже клевала носом, и ему пришлось потормошить ее за плечо. Он положил перед ней сложенные стопкой рубаху, спортивные трусы и носки, - Это потом оденешь. Это, - он подергал ее за одежду на груди, - Все снимай и бросай на пол. И иди мыться, - он указал пальцем. Он говорил раздельно и внятно, рассчитывая, что если она не поймет или не услышит слов, то уловит смысл артикуляции и жестов. Она послушно сняла куртку. Он подтолкнул ее к двери в баню, - Там раздевайся, здесь холодно, - и вошел вслед за ней.
Возможно, она успела повзрослеть, не поняв, что с ней происходит. Или не имея возможности понять. Во всяком случае, потекам менструальной крови на ее драных колготах, трусах и подоле сиротского платья было не менее нескольких месяцев и все это жутко воняло. Он схватил в охапку заскорузлые тряпки и бросил их в печь. А, раздеваясь сам, понял, что из них двоих не ему было воротить нос – он выглядел и пах не намного лучше.
Поставив девочку в широкий, деревянный ушат, который вполне мог помнить русско-японскую войну, он начал осторожно поливать ее из ковша, стараясь не обжечь, но она никак не реагировала на происходящее. Она была концлагерно худа, но на этом истощенном теле с торчащими тазовыми костями и впалым животом странно выделялись крепки груди и округлый, как яблоко, лобок, покрытый густыми волосами песочного цвета и, присмотревшись, он понял, что не зря прихватил с собой бритву.
Ему пришлось трижды слить в корыто мыльную грязь из ушата, прежде чем он увидел в свете мутной лампы, что кожа у девочки, как обезжиренное молоко – голубоватая, и что она – платиновая блондинка.
Когда он тщательно собрал всю платину бритвенным лезвием – в ушате черного дуба осталась сидеть почти готовая фигурка спящей девочки из лиможского фарфора – с незаконченной головой.
Ему снилось, что он едет в автомобиле по какой-то черной дороге, меж белых снегов, придавленных тьмой, в желтом свете фар косо летят острые снежинки, печка не работает, холодный ветер метет снежную пыль. Во сне он знал, что был в этом сне уже много раз, но в этот раз ему уже не было холодно во сне.
Он выплыл из сна в светлеющее пространство хорошо протопленной комнаты, ощущая под толстым ватным одеялом теплую тяжесть девочки на своей груди, провел руками по ее спине и с удовольствием коснулся щекой гладко выбритой кожи ее головы, наслаждаясь ее дыханием на своей шее – уже много лет ему не было так хорошо. Но зов тела, пробудивший его ото сна, требовал удовлетворения, он осторожно освободился и выполз из-под одеяла.
Помочившись, он расположился, было, воздев ноги на кухонный стол, чтобы в свете наступающего утра сориентировать свое утлое тело, вновь уносимое потоком жизни, как вдруг услышал из спальни, где оставил девочку, собачье поскуливание и тявканье. Очень удивленный, он вошел в комнату и обнаружил, что звуки доносятся из-под одеяла. Когда он присел на корточки перед кроватью, девочка перестала повизгивать и открыла глаза.
На ней была большая, не по размеру, замшевая куртка не меху, плотно обтягивающие джинсы и черная бандана с черепами, у ног ее, обутых в войлочные сапоги, стояла дорожная сумка. Водители пролетающих по трассе машин косились на нее, кто с ухмылкой, кто – без, выглядела она странно даже для малолетней «плечевой», а ее лицо могло соблазнить только очень специфического любителя.
Ее наставник, притаившийся за придорожным кустом, уже потерял всякую надежду, когда рядом с голосующей притормозил темно-зеленый «БМВ».
Было договорено, что она не станет садиться в машину, если водитель не один. Если один – то выстрелит ему в печень, не вынимая из сумки двуствольного обреза.
Девчонка скрылась в салоне с тонированными стеклами, почти сразу он услышал глухой выстрел и бросился к машине. И почти сразу рядом с «БМВ» затормозила черная «Ауди», едва не ткнувшись носом в задний бампер.
Он в панике оглянулся – из «Ауди» выскочили двое. И тут же, без звука, рухнули на асфальт.
Он рванул на себя дверцу «БМВ» - водитель скорчился, упав головой на руль. Он выхватил у девчонку сумку с обрезом и на мгновение замер, сунув в нее руку. Мимо с шумом пронеслась какая-то машина, и все стихло, двое неподвижно лежали возле «Ауди», из салона «БМВ» несло пороховым дымом.
Он бросил ремень сумки через плечо, кинулся к водителю «Ауди» и затолкал его в кабину, затем проделал то же самое с его напарником – оба не проявили никаких признаков жизни.
Передняя дверца «БМВ» была распахнута, девочка спокойно сидела на сиденье спиной к застреленному водителю. Мимо пронеслась еще одна машина.
Он влез в салон «Ауди» и наспех обыскал неподвижные тела, на одном из них, кроме бумажника, оказался еще и пистолет.
Уже спокойней он вернулся к «БМВ» и сел за руль, сбросив мертвого владельца на пол, под ноги своей маленькой подружке.
Сыр источал пахучую слезу и эротично, сочные раздвинув ломти, розовела ветчина, коньяк лениво колыхался – черный, как настоящий грех и с золотой искрой – как проблеск рая. Горели свечи подлинного воска, церковной чистоты и аромата старой, византийской веры – меж яств и на столе из серых досок, возможно, служивших одром прежним поколениям.
Он со вздохом откинулся на ветхом стуле с голландской сигарой в руке – ни что не желанно так сильнее и не пересыщает так быстро, как деликатесы. И секс.
Разбой дал денег, намного больше, чем предполагалось – дуракам иногда везет. Но дураку остался непонятен смысл события. Не имело значения, какой грех послужил причиной гибели мецената из «БМВ» - развратность или милосердие – он скончался и был похоронен в чистом поле, по мусульманскому обычаю – без гроба и надгробия, с честью и со здоровенным куском свинца, разодравшим его печень. Но от чего умерли двое из «Ауди», которые, наверняка, были «сопровождающими лицами»? Безрезультатно понапрягавшись в поисках ответа, дурак почел за благо оставить зеленый виноград придорожному воронью и заняться своим куском сыра. Кусок сыра состоял из трех кусков «зелеными», хорошего австрийского пистолета и хорошей германской машины, нашедшей приют в дровяном сарае на дворе его драной восточнославянской усадьбы, торчавшей гнилым хутором на краю вымершего поселка посреди полувымершей после развала страны местности. Здесь была шахта когда-то, шахта сдохла, хвост облез – кто не вымер, тот и съест. Его ничуть не заботили свидетели – Бог свидетель, да еще зайцы и лисы могли быть свидетелями в этой мерзости запустения, где все свидетельствовало против сына человеческого и откуда ему пришлось добираться семнадцать километров до укрепленной как форт придорожной харчевни, чтобы купить пожрать и выпить. Здесь не было пахотных и лесных угодий, не было воды, рабсила давно разбежалась, и только маньяку-токсикоману пришло бы в голову использовать эту загаженную промышленными отходами землю под строительство жилья – сюда не совали носа ни Бог, ни тоталитарные секты, которые называли себя властью в этом дрянном углу Европы, полагавшим себя ее центром.
Он выпустил ароматный, но вялый и импотентный, как все европейское, дым голландской сигары – в сторону далекой теперь уже Кубы и посмотрел на соучастницу. Соучастница блестела лаковым черепом, блестела черными, звериными глазами, блестела белыми, звериными зубами, она сыто рыгала, в руке ее, сияя зеленью в бокале, подрагивал «шартрез» - наверняка, поддельный, но красивый. Она сама сейчас была красива и выпукла в свете свечей и на фоне грязных стен – как будто сошла с полотна Иеронима Босха – со своей кривой ухмылкой и собачьим носом. Он ухмыльнулся ей в ответ – в ответ ей ухмыльнуться было уместно всегда - и заздравно поднял свой бокал – «Метакса» в нем, как и его заздравие, были неподдельными. В этот момент он испытал чувство ирреальности происходящего. Ему вдруг показалось, что в поднятом бокале, как в волшебном шаре, мелькнули снежинки, и лицо девочки обратно преломилось в нем, став лицом ангела. Он смигнул, чувствуя головокружение, но водоворот снежинок затягивал его, вдруг девочка взвизгнула – и все стало на свои места. Он вытер выступивший на лбу холодный пот и залпом выпил коньяк. Сразу потеплело.
