Было бы подпоручику не ходить тогда на заводской пруд…
Да уж больно жара стояла нестерпимая. Едучи из Петербурга в далекую Сибирь (а ехал не по своей охоте — но нужде), страшился лютых морозов. Чего только не наговаривали: и птица не лету мерзнет, и пар изо рта тут же стынет и ледяной дробью сыплет па землю. А вот что жары такие, — никто не поминал.
Подпоручик с утра занимался в конторе, в небольшом, но светлом, по–городскому отделанном кабинете Тирста. Бухгалтер завода, канцелярский служитель Мельников, подносил ему одну за другой счетные книги и, в случае надобности, давал пояснения. Мельников, мужчина еще не старый и видный собою, с первого взгляда пришелся по душе подпоручику и статной своей фигурою, и умным открытым лицом, и неторопливою плавностью движений. Окладистая русая с золотым отливом борода не старила Мельникова, а, напротив, как бы подчеркивала мощь крупной его фигуры, и очень к лицу ему была простая русская одежда — длинная белая косоворотка, перехваченная пояском с кистями, и широкие плисовые штаны, заправленные в мягкие козловые сапоги.
Каленое июльское^ солнце заглядывало в раскрытые окна, и подпоручик уже не раз отирал лицо и шею фуляровым платком.
— Ваше благородие, сняли бы мундир, — сказал Мельников и, пряча улыбку в усах, добавил: — Вы сейчас на заводе старший в чине.
Подпоручик засмеялся:
— Как старший в чине, приказываю: именовать меня просто Алексей Николаевич. А то с этим благородием позабудешь, как и зовут тебя.
— Это ведь кто как, — опять усмехнулся Мельников, — Иван Христианович этого не опасаются.
Подпоручик встал, потянулся, расправляя уставшую от долгого сидения за столом спину, снял свой светлый с высоким стоячим воротником мундир и бросил его на подлокотник кресла. Потом внимательно посмотрел на бухгалтера, как бы примеряясь, можно ли ему довериться, и решился.
— Василий Федотыч! Шарюсь я в ваших книгах четвертый день и усмотрел покамест одно. Как отбыл из завода капитан Трескин, так дела пошли под гору. А почему, ума не приложу. Судя по книге приказов и по арестантской ведомости, в потворстве нерадивым господина Тирста обвинить нельзя.
Мельников кивнул в знак согласия.
— В чем другом, а в этом неповинен.
— А в другом?
Мельников подошел вплотную так, что пышной бородою коснулся накрахмаленной рубашки подпоручика, и тихо, но внятно произнес:
— Алексей Николаевич! Все на виду лежит. Больше сего сказать пока не могу.
И еще часа три сидит подпоручик, не разгибая спины и обливаясь потом, но так и не может усмотреть того, что на виду лежит. Надо быть, не в этих книгах лежит…
А солнце, как за полдень перевалило, палит еще нещаднее. И хоть бы ветерком потянуло. Подпоручик подходит к окну. Нет, тишина. За окном жидкая березка. Ни один листок не шелохнется. Контора на высоком бугре, во все стороны далеко видно. И кругом тишина. Застыли и раскидистые ветлы над синей водою пруда и кряжистые сосны на его дальнем крутом берегу. Только за околицей слободки над косогором струится зыбким маревом разогретый воздух.
— Вот тебе и Сибирь! — утираясь мокрым, хоть выжми, платком, дивится подпоручик. — Сахара! Мозги плывут!
— Пошли бы вы. Алексей Николаева, на пруд да ополоснулись, — говорит Мельников. — А книги эти от вас не сбегут. Их можно и опосля полистать.
— И то! — Подпоручик берет на руку свой мундир и шагает к двери.
— Оставьте, — говорит бухгалтер, — я замкну.
Подпоручик секунду колеблется, потом машет рукой — здесь не город, комендантский патруль не задержит — и отдает мундир Мельникову.
На верхней ступеньке крылечка в тени дремлет разморенный жарой Перфнльич. По щеке его, покрытой седой щетиной, как овца по жнивью, неторопливо бродит большая черная муха. На звук шагов Перфильич открывает один глаз, увидев подпоручика, вскакивает и вытягивается во фрунт.
— Сиди, сиди, — говорите подпоручик, хотя знает, что Перфильич все равно потянется за ним.
Они спустились с крыльца, — подпоручик быстро, через ступеньку, Перфильич осторожно переставляя старые ноги — и по аллее подростков-тополей, в два ряда высаженных по скату холма, вышли на главную улицу заводской слободки. Широкая улица заросла густой курчавой травой, лишь посередине желтовато–серой полосой пролегла пыльпая дорога.
Провожаемые ленивым лаем тоже разомлевших от жары собак, они по косому переулочку выбрались за околицу слободки. Теперь уже недалеко и до пруда. В просвет между ветлами виден берег и в синей воде россыпь белых и серых камней.
Подпоручик ускорил шаг, направляясь к берегу.
— Ваше благородие, тут негоже, — остановил его Перфильич, — тут все скотина поистоптала.
И тогда, приглядевшись, подпоручик понял, что это не россыпь камней, а свиное стадо залегло у берега на мелководье.
— Купаются у нас за березовой рощей, — пояснил Пер–фильич и показал на вершину пруда, — там вода студеная и берег чистый.
Плотно утоптанная тропинка вилась по зеленому лугу, огибая белоствольные березки. Чем дальше от селения, тем березки росли чаще, и вот уже тропка нырнула в густой березняк и пробегала по нему от одной крохотной полянки до другой. На полянках трава сочная и густая, в темной ее зелени огоньками светятся жарки и огромными пунцовыми пятнами выделяются грузные цветы кукушкиных сапожек… Здесь уже чувствовалась лесная свежесть, и горьковатый запах заводского дыма, пропитавший всю слободку, уступил аромату трав, цветов и листвы…
— Теперича рукой подать, — сказал Перфильич, и в то же мгновение сонную тишину прорезал отчаянный женский крик, особенно поразивший подпоручика тем, что в нем было больше ненависти и ярости, чем страха.
Ломая кусты, напрямик, подпоручик кинулся на голое. Выскочил на поляну и остолбенел.
Нагая женщина с распущенными мокрыми темно–рыжими волосами отбивалась от трех наседавших на нее казаков. Женщина прижалась спиной к толстому стволу сосны. Намертво врезалось в память: занесенная вверх рука с зажатым кривым сосновым суком, сверкнувшая на солнце капля воды на розовом соске красивой полной грудп и страшный оскал раскрытого в крике рта.
Ннкто из четырех не заметил появления подпоручика.
Бывший ближе всех к женщине рослый чубатый казак с лицом, залитым кровью, ринулся на нее.
— Убью! — страшно закричала женщина, но чубатый увернулся от удара, перехватил ее руку и рывком бросил женщину себе под ноги.
— Ты! Мерзавец! — не крикнул, а скорее выдохнул подпоручик и бросился к чубатому.
Но под руку подвернулся другой, низенький и колченогий, до того он с опаской стоял поодаль, а теперь тоже двинулся к женщине. Весь предназначенный чубатому заряд гнева пришелся колченогому по виску.
С коротким криком он ткнулся лицом в устланную ржавой хвоей землю. А оба его дружка, переглянувшись, двинулись навстречу столь неожиданно объявившейся помехе.
Плохо пришлось бы подпоручику (оружия не было о собой никакого и даже мундира с погонами, который мог бы послужить защитой), но тут из березняка выскочил запыхавшийся от быстрого бега Перфильич с шашкой наголо. Да и не в шашке суть — увидев своего урядника, казачки враз сникли.
— Вы что, охальники! — рявкнул Перфильич.
— Пошутковали малость, — с виноватой ухмылкой сказал чубатый и, утирая все еще бегущую по щеке кровь, добавил: — а она, вишь, сразу кровякнтся… ну и хотели малость поучить…
— Я бы тебя, черта конопатого, задушила, допрежь ты меня тронул, — сказала женщина.
И, взглянув в ее нестерпимо синие, потемневшие от гнева глаза, подпоручик поверил, что это не пустые слова.
И только сейчас он разглядел ее. Припав на колени, он, сжалась в комок, пытаясь руками прикрыть свою наготу. Даже и в такой позе угадывалась ее прекрасно сложенная сильная фигура. Но подпоручику, перевидавшему немало петербургских балеринок и умевшему с пристрастием разобрать достоинства и недостатки каждой женской фигуры, стыдно было смотреть так на эту синеглазую.
И, встретясь с ее взглядом, он ощутил какое‑то удивившее его самого смущение, почти робость.
— Принеси платье! — приказал подпоручик колченогому, который, оглушенный неожиданным ударом и напуганный столь же неожиданным появлением урядника, все еще стоял на коленях, опираясь о землю обеими руками, согнувшись и вобрав в плечи сухонькую голову.
Колченогий подобрался, как‑то по–заячьи оттолкнувшись сразу руками и ногами, вскочил и побежал к берегу пруда. Через минуту вернулся с одеждой в руках и подал ее подпоручику.
Подпоручик положил одежду к ногам женщины. Она поблагодарила его взглядом, и он снова почувствовал, как дрогнуло у него сердце.
— Отведи этих скотов в арестантскую! — приказал подпоручик Перфильичу.
Старый урядник стоял, переминаясь с ноги на ногу: и ослушаться приказа нельзя, и оставлять одного офицера строго заказано.
