— Ну да, в общем понимаете… удрал.
Девушка получает цветы: астры, георгины, гладиолусы — красочные пятна на бледном больничном фоне. К ней никого не пускают, но однажды вечером приходит мужчина с букетом роз и не желает уходить. Врач уступает. Быть может, одно покаянное посещение разом исцелит всю скорбь. Коротенький разговор в его присутствии. Но на любовь и на прощение ни намека, это сразу заметишь хотя бы по взглядам. Речь идет о каких-то вагонах — на кой черт они сейчас! — а через пять минут гость вежливо прощается. Врач узнает, что это был новый директор вагоностроительного завода, и обзывает себя болваном. Но он не может отделаться от ощущения, что этот молодой человек больше знает о больной Рите Зейдель, чем родная мать, чем он сам, лечащий врач, чем все остальные посетители, которые повалили теперь гурьбой.
Сперва столяры из бригады Эрмиша, вся дюжина, друг за другом; затем изящная блондиночка-парикмахерша, подружка Риты Зейдель; после окончания каникул — студенты из учительского института и время от времени — девушки из Ритиной родной деревни. Мысль об одиночестве больной отпадает полностью. Все посетители искренне расположены к ней. Они говорят с ней очень бережно, испытующе вглядываются в ее лицо, бледное и усталое, но уже не такое скорбное. Плачет она теперь реже, и то по вечерам. Она совладает и с этими слезами, а так как ей и в голову не приходит нянчиться со своим горем, то совладает и с отчаянием.
Рита никому не признаётся, что ей страшно закрыть глаза. Ей сразу же представляются оба вагона — зеленые, черные, огромные. Если их толкнуть, дальше они уже сами катятся по рельсам — таков закон и так это задумано. Они выполняют свое назначение. А где они встретятся, там лежит она. Там лежу я.
И она опять начинает плакать. В санаторий! — говорит врач. Она ничего не желает рассказывать. Пускай выплачется, пускай успокоится окончательно, пускай забудет обо всем. Она достаточно окрепла, чтобы доехать поездом, но завод присылает за ней машину. Перед отъездом она благодарит врача и сестер. Все к ней расположены, а если она ничего не желает рассказывать — это ее дело. Всего хорошего.
Пережитое ею банально, а кое в чем и постыдно, думает она. Впрочем, это уже в прошлом. Остается преодолеть одно навязчивое ощущение; они катят прямо на меня.
2
Он сразу заинтересовал меня, когда приехал к нам в село два года назад. Манфред Герфурт. Поселился он у своей родственницы, у которой ни от кого не было тайн. Так и я вместе со всеми прочими очень скоро узнала, что молодой человек — ученый-химик — приехал сюда отдохнуть. Перед диссертацией, которая потом заслужила оценку «С отличием». Я сама видела.
Но не будем забегать вперед.
Рита с матерью и теткой жила в крохотном домике на опушке леса и как-то утром, ведя велосипед в гору к шоссе, увидела, что молодой химик, голый по пояс, поливает себе грудь и спину из насоса во дворе своей двоюродной сестрицы. Рита посмотрела на синее небо, пронизанное ярким утренним светом, как бы проверяя, способно ли оно дать отдохновение переутомленной голове.
Ей нравилось родное село: расположенные кучками красноверхие домики, а вокруг лес, луг и поле в такой правильной пропорции, какую не придумаешь нарочно. Вечером прямая, как стрела, дорога вела из темной конторы районного городка в самую середку заходящего огненного шара, и по обе стороны были разбросаны поселки. Как раз там, откуда шла тропинка к ее родному селу, у единственной на всю округу растрепанной ветлы стоял этот самый химик, подставляя вечернему ветерку свои короткие вихры. Одна и та же сила гнала ее домой, в село, а его к этому шоссе, которое выводит на автостраду и, если угодно, на все дороги мира.
Завидев ее, он снимал очки и принимался тщательно протирать их краем рубахи. А затем она видела, как он направлялся к синеющему вдали лесу, высокий, худощавый, с непомерно длинными руками и узкой, строго очерченной юношеской головой. Заманчиво было бы сбить с него спесь! Заманчиво посмотреть, каков он на самом деле! От одной этой мысли мурашки пробегали у нее по телу. Уж очень это было заманчиво.
Однако в воскресенье вечером, на танцах в ресторанчике, он показался ей старше и строже, и она оробела. Весь вечер он наблюдал, как она кружится с местными парнями. Начался последний танец, в зале уже пооткрывали окна, и от струй свежего воздуха раздалась дымовая завеса над головами трезвых и подвыпивших. Тут только он подошел к ней и вывел ее на середину зала. Он танцевал хорошо, но без увлечения, оглядывал других девушек и отпускал замечания по их адресу.
Она знала, что завтра рано утром он уезжает домой, в город. Она знала: он из тех, кто способен ничего не сказать и не предпринять. У нее защемило сердце от страха и досады. И вдруг, глядя ему прямо в насмешливые и скучающие глаза, она спросила:
— Скажите, очень трудно стать таким, как вы?
Он только прищурился в ответ, не говоря ни слова стиснул ей локоть и увел из зала. Молча пошли они по деревенской улице. Рита сорвала георгин, свисавший над каким-то забором. По небу покатилась звезда, но Рита не задумала желания. С чего он начнет? — гадала она.
Вот они уже у калитки. Медленно прошла она те несколько шагов, которые вели к крылечку, с каждым шагом ей становилось все страшнее. Вот она уже взялась за дверную ручку, холодную и бездушную, как долгая одинокая жизнь, и тут он скучающим и насмешливым тоном произнес ей вслед:
— Могли бы вы влюбиться в такого, как я?
— Да, — ответила Рита.
Ей уже не было ни чуточки страшно. Его лицо выделялось в темноте светлым пятном, и таким же он, верно, видел ее лицо. Дверная ручка потеплела от ее ладони за ту минуту, что они простояли тут.
Потом он тихонько кашлянул и ушел. Рита спокойно подождала на крыльце, пока не заглохли его шаги.
Ночью она не спала ни минуты, а с утра стала ждать от него письма, удивляясь такому повороту событий, но ничуть не сомневаясь в их исходе. Письмо пришло через неделю после деревенской танцульки. Первое письмо в ее жизни среди вороха деловых писем, которые приходили в контору и не {¿мели к ней ни малейшего отношения.
«Милая золотистая красавица» — так обращался к ней Манфред. Посмеиваясь над самим собой, он подробно описывал ей всю гамму тонов от золотистого до темной бронзы, с первой минуты поразившую его в ней, хотя девушки давно уже перестали чем бы то ни было его удивлять.
Девятнадцатилетняя Рита часто становилась в тупик оттого, что не умела влюбляться, как другие девушки, а тут, чтобы прочитать такое письмо, обошлась без особой науки. Оказалось, что все девятнадцать лет, все желания, поступки, мысли, мечты были только подготовкой именно к этому мгновению, именно к этому письму. Откуда-то вдруг обнаружилась уйма опыта, накопленного не ею самой. Как всякая девушка, она не сомневалась, что никому никогда не было и не будет дано испытывать чувства, которыми полна сейчас она.
Рита подошла к зеркалу. Она была пунцовой до самых корней темно-бронзовых волос и при этом улыбалась по-новому застенчиво, по-новому самоуверенно.
Она знала, почему нравится ему сейчас и будет нравиться всегда.
3
С пяти лет. Рита знает что нужно всегда быть готовой к полному перевороту в жизни. Смутно припоминается ей раннее детство в голубовато-зеленом холмистом краю, вспоминается увеличительное стекло в глазу у отца, кисточка у него в руке, проворно и ловко наносящая узор на кофейные чашечки, из которых на памяти Риты никто никогда не пил.
Ее первое большое путешествие почти совпало с концом войны, когда в толпе растерянных, разъяренных людей она навеки покидала Богемские леса. Мать знала, что в одном из среднегерманских сел живет мужнина сестра. В ее-то дверь они и постучались однажды вечером, как потерпевшие кораблекрушение. Их приютили, дали кров и стол, тесную комнатку для матери, каморку для Риты. И хотя первое время мать без конца твердила: «Тут я не останусь ни за что!» — они тем не менее остались, связанные общей бедой и бессмысленной надеждой, что когда-нибудь в этот скромный, но верный приют все-таки придет письмецо от отца, пропавшего без вести на фронте.
Надежда постепенно рассеивалась, уступая место скорби, потом горестным воспоминаниям, а годы шли и шли. В этом селе Рита обучилась грамоте, затвердила считалки местных ребят, выдержала все обязательные испытания храбрости у ручья.
Тетка была хмурого, педантичного нрава; прожитая в этом домике жизнь принесла ей и радость и горе, до последней капли высосала из нее какие бы то ни было порывы и под конец погасила даже зависть. Она отстаивала право собственности на обе комнаты и каморку, но девочку по-своему любила.
Рита и не подозревала, как тяжко было матери делить любовь дочки и место у очага. Рита была привязчивым, общительным ребенком, каждый ласково обходился с ней, каждый считал, что видит ее насквозь. Но о том, что ее по-настоящему радовало и по-настоящему мучило, она не рассказывала никому. Молодой учитель, приехавший в их село, видел, что она часто, бывает одна. Он стал давать Рите книги и брал ее с собой на прогулки по окрестностям. Он знал, чего ей стоило бросить школу и поступить на службу, но разубедить ее было невозможно. Ради нее мать работала в поле, а потом на текстильной фабрике. Теперь же, когда она прихварывает, обязанность дочери — заботиться о ней. «Вы еще успеете намучиться», — говорил учитель. Он был искренне возмущен. Рите всего семнадцать лет. Упрямство — вещь хорошая, когда нужно побороть самого себя, но далеко на нем не уедешь. Одно дело — мужественно принять неприятное решение, даже принести жертву, и совсем другое дело — изо дня в день корпеть в тесной конторе. Да еще в полном одиночестве — много ли нужно служащих сельскому отделению соцстраха? Совсем другое дело — день-деньской исписывать нескончаемые листы колонками цифр, одними и теми же словами напоминать одним и тем же неисправным плательщикам об их обязанностях. Со скукой смотрела она, как подкатывают к подъезду машины, как оттуда выходят всегда одни и те же одобряющие или порицающие работу конторы начальники. Со скукой смотрела, как они отбывают.
