Энтузиаст-учитель в свое время поддержал ее жизненные запросы; она ждала чего-то необычного — необычайных радостей и горестей, необычайных событий и откровений. Все в стране беспокойно метались, рвались куда-то. Ее это не удивляло (она не знала, что может быть иначе), но где же тот единственный, который поможет отвести малюсенькую частицу этого гигантского потока в русло ее ничтожного и такого важного существования? Кто даст ей силы внести поправку в злобную прихоть слепого случая? Она с испугом замечала, что начинает привыкать к однообразному течению дней.
Снова наступила осень. В третий раз придется ей наблюдать, как опадают листья с двух ветвистых лип под окном конторы. Жизнь этих лип бывала ей иногда понятнее, чем ее собственная. Она часто думала: «Вряд ли мне доведется увидеть из этого окна что-то новое. И через десять лет почтовый грузовик будет останавливаться здесь ровно в двенадцать, и пальцы у меня к этому времени посереют от пыли, и я буду мыть руки задолго до того, как надо идти обедать».
Весь день Рита работала, а вечером читала романы; ею постепенно овладевало ощущение никчемности.
Тут она встретилась с Манфредом, и у нее на многое открылись глаза. В этот год листья с деревьев опадали пестрым фейерверком, а почтовый грузовик иногда ужасно запаздывал — на целых пять минут. Прочная, надежная цепь мыслей и чаяний снова привязывала ее к жизни. Она больше не грустила, если даже подолгу не видела Манфреда. Скуки как не бывало.
Он написал, что приедет на рождество. Она встретила его на станции, хотя он просил не встречать.
— Вот она, моя золотистая красавица! — воскликнул он. — И мех на шапочке золотистый, как в русских романах.
Они прошли несколько шагов до остановки и стали ждать автобуса у какой-то витрины. Сразу же выяснилось, что в письмах легко называть друг друга на «вы» и все-таки быть вполне откровенными, в действительности это куда труднее.
— Вот видите, — начал он, и ее на миг обуял страх, не разочаровала ли она его раз и навсегда, — этого я и хотел избежать. Очень приятно стоять в снежном месиве, глазеть на лейки и детские ванночки и не знать, как быть дальше.
— Почему же? — подхватила Рита. В его присутствии она умнела молниеносно. — Пусть роман идет своим ходом.
— То есть? — с интересом спросил он.
— Например, героиня скажет герою: давай сядем в голубой автобус — кстати, он показался из-за угла. Я провожу тебя до дому, потом ты пойдешь со мной к моим родным — они ведь до сих пор не знают, что ты существуешь. А чтобы пригласить тебя на рождественского гуся, им надо с тобой познакомиться. Ну как? Хватит на первый день?
Она поймала его взгляд в стекле витрины.
— Хватит, — он был приятно поражен, — за глаза хватит. Умница, хорошо придумала.
Они посмеялись и взобрались в голубой автобус, который остановился у самой витрины. Сперва приехали к его двоюродной сестре, а потом он пошел с Ритой к ее родным, которые почти не знали о его существовании и долго молча разглядывали гостя. «Видный мужчина, — думала тетка, — только староват для девочки». «Ученый-химик, — думала мать. — Лишь бы женился, ей тогда не знать забот, а я умру спокойно». И обе в один голос произнесли:
— Приходите на рождество отведать жареного гуся.
Когда Рита вспоминает о рождестве в заснеженной деревеньке — в сочельник, как и полагается, выпал снег, — о том, как они рука об руку шли по безлюдной сельской улице, она задает себе вопрос: было ли так когда-нибудь и будет ли когда-нибудь еще? Обе половинки земли сошлись точка в точку, а на стыке прогуливались мы, как ни в чем не бывало.
У ее крылечка Манфред достал из кармана узкий серебряный браслет и протянул ей так несмело, как никогда еще ничего не дарил девушкам. Рита давно поняла, что ей придется всегда быть смелой за двоих. Она сбросила толстые вязаные перчатки прямо в сугроб и приложила ладони к холодным щекам Манфреда. Он замер, глядя на нее.
— Мягкие, бронзовые, пушистые, — прошептал он и сдунул с ее лица прядь волос.
Кровь бросилась ему в голову, он отвернулся.
— Ничего, смотри на меня, — шепнула она.
— Да? — спросил он.
— Да, — ответила Рита.
Его взгляд она ощутила, как удар ножом. Весь вечер она старалась скрыть, что у нее дрожат руки, но он заметил и улыбнулся; ее обидела эта улыбка, и все-таки ей неудержимо хотелось смотреть на него. Пожалуй, она была не в меру оживленна, но мать и тетка то ли никогда не знали, то ли успели запамятовать, как девушка старается скрыть пугающую ее любовь. Они беспокоились об одном — как бы не пережарить гуся.
Под конец разлили вино и выпили друг за друга.
— За ваши экзамены, — обратилась к Манфреду мать, — чтобы все сошло благополучно.
— За ваших дорогих родителей, — пустила тетка пробный шар. Надо же побольше узнать о молодом человеке.
— Благодарю вас, — сухо ответил он.
Рита до сих пор не может без смеха вспомнить выражение его Лица. Ему тогда было двадцать девять лет, и он уже раз и навсегда не годился в любящие зятья.
— Мне сегодня снилось, что мы дома празднуем рождество. Отец поднимает бокал и пьет за мое здоровье. А я — конечно, во сне — хватаю со стола тарелки, рюмки и все подряд швыряю об стену.
— Зачем тебе понадобилось пугать людей? — спросила Рита, провожая его до калитки.
Он пожал плечами.
— А чего им было пугаться?
— Твой отец…
— Мой отец — истый немец. В первую войну он потерял глаз и тем избавился от второй. Так он поступает и по сей день: жертвуй глазом — сохранишь жизнь.
— Ты несправедлив.
— Когда он меня не трогает, я не трогаю его. А пить за мое здоровье он не смеет даже во сне. Почему они не хотят понять, что мы, немцы, выросли без родителей?
Новый год они провели на туристской базе в ближнем предгорье. Днем скатывались на лыжах с белеющих склонов, а вечером вместе с другими туристами — сплошь молодежью — встречали наступающий 1960 год.
Ночью они остались вдвоем. Рита узнала, как этот насмешливый, холодный человек жаждет потеплеть и забыть о насмешках. Для нее это не было неожиданностью, но все-таки отлегло от сердца, и она даже всплакнула. Мурлыча себе что-то под нос, он пальцами утирал ей слезы, а она барабанила ему в грудь кулаками, сперва потихоньку, потом с остервенением.
— Спрашивается, чего так барабанит? — прошептал он.
Она заплакала еще сильнее. Оказалось, и она была очень одинока.
Позднее она повернула его голову к себе, стараясь в снежном отсвете увидеть его глаза.
— Послушай, — начала она, — а что, если бы ты так и не пригласил меня на последний танец? Что, если бы я не задала тебе тот дикий вопрос? Если бы ты промолчал, когда я была уже на пороге?
— Даже представить себе нельзя, — сказал он. — Впрочем, я все наметил заранее.
4
Такой он бывал всегда — самоуверенный и неуловимый. В одно из редких воскресений, которое они проводили вместе, она спросила его:
— Я, конечно, не первая женщина, которая привлекла тебя?
Она теребила пуговицы на его пиджаке, он поймал ее руки и подумал: «Она говорит о себе — женщина. И думает, что похожа на всех других!» Это растрогало его так же, как раньше потрясало то, что она не похожа на других.
— Да, не первая, — без улыбки ответил он.
Немного погодя она спросила как бы вскользь:
— У тебя было много любовниц?
Он спокойно выжидал, пока она молчала: ей мучительно трудно было задать этот вопрос.
— Порядочно, — признался он.
Она обратила к нему недоумевающий взгляд, но он не шутил.
— Ну что ж, — сказала она, — с тобой к чему хочешь можно привыкнуть.
Он взял ее за подбородок и заглянул в глаза.
— Дай мне слово, — попросил он, — что никогда не будешь ради меня привыкать к невозможному.
Она положила голову ему на грудь, повсхлипывала, посопела, пока он гладил ее, как ребенка, и подумала, совсем утешившись: «Ну чего мне от тебя ждать невозможного?»
Недели между воскресеньями немилосердно тянулись, на его письма порой капали слезинки. Но лицо Риты выразило непритворное удивление, когда мать прямо задала ей вопрос:
— Да ты счастлива ли, детка?
Счастлива? Она чувствовала, что только сейчас живет по-настоящему.
Манфред знавал разных женщин, любивших по-разному, и потому он лучше самой Риты мог определить, в чем особенность ее любви. Проведенная вместе ночь никогда не привязывала его к женщине. В каждую новую встречу он привносил холодок неизбежной разлуки и становился все более равнодушным. А к этой девушке его привязало первое же ее слово, обращенное к нему. Он был сражен, непозволительно потрясен до самой глубины души. Первое время, пока ничего еще не определилось, он пытался высвободиться, но скоро понял, что это не в его власти.
Как человек по натуре недоверчивый, он всячески испытывал Риту. И она, ничего не подозревая, с улыбкой выдерживала одно испытание за другим. Его подкупало именно то, что она не сознает своих достоинств, и ему приходилось открывать их за двоих. Вместе с тем его бесило, что она пробуждает в нем надежды, которые он успел похоронить. Но в конце концов он все же нерешительно отдался надежде.
