— Это верно, — согласился Антек. — Без учительских кадров ничего не удалось бы сделать…
— Особенно в младших классах, — подхватил Павел с подлинной тревогой в голосе.
— Ну, и в старших тоже, — сказал Антек задумчиво.
Павел уже готов был поддакнуть, но после минутного размышления объявил с глубоким вздохом, что его более всего беспокоит участь младших классов, в которых растят новое поколение.
— Вот, скажем, естественные науки… — он с горьким сомнением покачал головой и осторожно глянул на Антека.
Но Антек не отзывался, занятый своими мыслями. Павел напряженно следил за ним… «Что же ты молчишь?» — думал он в отчаянии, глядя в его хмурое лицо с серыми глазами, которые несколько часов назад, может быть, видели Агнешку.
— Свет погасим? — спросил через минуту Антек.
— Гаси.
В темноте, лежа на спине, Павел ждал… С наступлением ночи увидеть Агнешку в мечтах было настолько легче, чем встретить днем!..
2
Павел все больше привязывался к трем Кузьнарам, да и они незаметно к нему привыкли. В квартире на Электоральной каждый жил своей жизнью, не вмешиваясь в жизнь другого. Бронка кончала институт. Антек был поглощен школьными и зетемповскими делами, а отец их приезжал со стройки только поздно вечером. Возвращаясь домой, Павел заставал его всегда за письменным столом: Кузьнар сидел, уткнув нос в бумаги, а над ним висело облако табачного дыма.
Время от времени забегали товарищи Антека или подруги Бронки, и тогда в квартире поднимался галдеж, смех, споры. Случались перепалки между отцом и детьми — чаще всего из-за пустяков. Тогда обнаруживалось, что в семье существует строгий режим и все обязаны его соблюдать. Здесь были установлены «тихие часы», когда строжайше запрещалось включать радио, и очередность мытья в ванной комнате, и ряд других правил распорядка, которые нарушал чаще всего старший Кузьнар. В таких случаях его распекали и Бронка припоминала ему всякие старые грехи, а он либо все обращал в шутку, либо сердито ворчал, призывая Павла в свидетели учиненной ему несправедливости. В конце концов он запирался в кухне, откуда через минуту доносились шум и фырканье. Но обычно они очень быстро мирились.
В выходные дни квартира пустела: ее обитатели целый день проводили вне дома и только за вечерним чаем затевался общий разговор. Они засиживались до полуночи, споря, обсуждая сообща самые разнообразные вопросы и новости, которые каждый слышал в городе. В эти часы Павел больше всего надеялся на приход Агнешки. Он ждал, что сейчас зазвенит звонок у входной двери и Бронка введет в комнату Агнешку, как в тот памятный первый вечер. Но Агнешка не появлялась. В ушах Павла звучал хриплый голос Кузьнара, ругавшего американских империалистов: не по нутру этим сукиным сынам, что пролетариат умеет сам править государством! Антек раскрывал свой школьный атлас, и все склонялись над картой Кореи. Обсуждали последние известия и статьи в газетах о героической борьбе корейского народа под предводительством Ким Ир Сена. Бронка вздыхала, Антек, хмуря брови, рассказывал о подземном театре в бомбардируемом Пхеньяне. Павел приводил цитаты из сочинений Сталина о методах борьбы империалистов против революции. Его слушали внимательно, своей начитанностью и хорошей памятью он внушал к себе уважение, в особенности старшему Кузьнару, который часто заставлял его повторять цитату, как будто собирался завтра же применить ее к чему-нибудь.
Но разговор скоро переходил на дела польские, а прежде всего — варшавские: спорили из-за новой улицы, Кручей, которая Бронке не нравилась, спорили о том, следует ли восстанавливать Старый Город в прежнем виде. Разгоралась широкая дискуссия о прошлом, настоящем и будущем Польши, и у каждого было что сказать об этом. Можно было подумать, что эти четверо людей за чайным столом призваны решить судьбу Польши, что судьба ее — семейное дело Кузьнаров и Чижей. Они толковали о ней сосредоточенно, раздумчиво, как и подобает на семейном совете, где всех объединяет забота об их общей земле.
Обычно первым умолкал Кузьнар; он начинал ходить вокруг стола, заложив руки за спину, угрюмый и рассеянный, не слушая больше того, что говорили другие. Разговор то и дело обрывался, и все знали, что сейчас «старик» засядет за свои бумаги (которые он хранил в туго набитом портфеле и запирал на ключ в шкафу) и будет сидеть до рассвета. Бронка взглядом напоминала остальным: «Стройка!» Молодежь догадывалась, что у Кузьнара какие-то заботы и огорчения, связанные с его работой, и что он в последнее время потерял душевный покой.
— Отец мечется, — сказала как-то раз Бронка Павлу. Они иногда беседовали вдвоем, когда Павел рано возвращался домой. Бронка ему нравилась, несмотря на свою молчаливость и резковатые манеры. Впрочем, быть может, дружба с Агнешкой придавала ей таинственное очарование в глазах Павла. Он всячески подлаживался к Бронке и постепенно добился некоторой дружеской близости. Это была дружба без слов и неизвестно чем вызванная — по крайней мере, со стороны Бронки.
Обычно Павел заставал ее за учебниками и конспектами. Она занималась не за столом у окна, а чаще всего на кровати, прижавшись к стене, завешенной ковром. В ее комнатке было множество безделушек, фотографий в рамках, засушенных цветов. На полке стояли книги — среди них рядом с «Психологией ребенка» Павел как-то заметил «Аню с Зеленой Горы» и «Педагогическую поэму» Макаренко.
— Извини, — говорил он обычно, заглядывая в полуоткрытую дверь, — я на минуточку. Не помешаю?
Бронка поднимала голову, морща тонкие, едва заметные бровки, и откладывала книгу. Так уж повелось, что при появлении Павла она переставала заниматься. Это тоже входило в их безмолвный уговор. Павел чутьем угадывал, что его визиты не в тягость и что Бронка не прочь поболтать с ним. А между тем отец и брат, когда она занималась, ходили на цыпочках, чтобы не помешать ей. Павел сам не понимал, как это вышло, что с ней одной он делился кое-какими варшавскими впечатлениями. Впрочем, большую часть их он не умел или не хотел открывать другим и знал, что Бронка об этом догадывается. Ей он рассказывал содержание пьес, которые видел в театре, описывал игру актеров. Бронка усаживалась поудобнее, обхватив руками согнутые колени, и слушала с большим вниманием. Она перебивала Павла редко и только для того, чтобы задать какой-нибудь вопрос: вправду ли Татьяна отравилась из любви к Нилу? И не находит ли Павел, что, в сущности, это глупо? Такой же бессмыслицей она считала любовь Чацкого к Софье и любовь Анны к Буковичу в пьесе Жеромского «Грех». Вообще любовь, а в особенности любовь неразделенную, Бронка считала безрассудством и чувством антиобщественным.
— Ну, конечно, — соглашался Павел. — Но ты вспомни, какая тогда была жизнь. Ведь мы живем в совершенно других условиях.
И оба сходились на том, что все эти нелепые любовные драмы — следствие загнивания буржуазно-феодального общества. Тем не менее именно такие романические истории Бронка слушала всего охотнее.
Иногда они обсуждали всякие мелкие происшествия, случавшиеся дома, в редакции, в институте. Павлу казалось, что Бронка угадывает, как мучит его беспокойство при мысли, что он еще так мало сделал. Раз она, как бы между прочим, сказала, что его заметки в «Голосе» (подписанные только инициалами) оригинальны и один ее товарищ хвалит их. Павел покраснел от радости. Ему очень хотелось продолжить этот разговор, но Бронка переменила тему.
Ее огорчал отец. С тех пор как он перешел на стройку, с ним явно творилось что-то неладное. Чем это объяснить?
— Не волнуйся, — утешал ее Павел. — У стареющих людей бывает тяжелое настроение. Не надо принимать это так близко к сердцу.
Но Бронку заботило другое: — Отец не поспевает за нашим временем. А ведь он еще не стар. Нет, все не так просто, как ты думаешь!
На другой день после этого разговора, сблизившего их больше, чем все прежние, Павел пригласил Бронку в кино. Они встретились у входа, где уже собралась толпа. Бронка пришла во-время, и Павел сразу заметил издали ее студенческую шапочку, из-под которой выбивались кудряшки.
Когда они уже сидели в зале и смотрели ярко освещенные рекламы, Павел вздрогнул: ему почудилось, что на два ряда впереди мелькнуло лицо Агнешки. Но он тут же убедился, что ошибся, — это была другая девушка, совсем на нее непохожая. У него забилось сердце, и он покосился на Бронку. Он видел ее в профиль — вздернутый носик, забавно приоткрытый маленький рот, тонкая шейка. Павлу стало грустно, жаль и себя и ее: бедная Бронка некрасива, а он… он несчастлив. Его мучило отсутствие Агнешки, как будто то, что она сегодня вечером не пришла в кино, означало, что ее нет в городе, что она уехала куда-то далеко.
— Знаешь, — шепнул он Бронке, когда после киножурнала в зале вспыхнул свет, — мне показалось, что впереди сидит твоя подруга. Та, что уехала…
