Это был сорокалетний дородный, короткошеий мужчина с лицом, как блин, которое достойно покоилось на груди.
С утра мужчина затеял — причем, в трезвом состоянии — забавную такую игру: высовываясь из окна, он плевал в прохожих, стараясь, разумеется, в них попасть. А было, напомню, воскресное утро, люди спешили в кино или на рынок — много народу, хорошее поле действия.
Так он высунется из окна и плюнет. Если попадет — радуется, если промажет — огорчается. Это понятно. И вот он высунулся из окна слишком уж ретиво, да и вывалился.
Но сумел сгруппироваться и приземлиться на ноги. Однако его потянуло вперед, и он подбородком клюнул телефонную будку. И вот — перелом нижней челюсти.
— Ну, ровно ребенок, — приговаривала жена, рассказывая мне про игру, затеянную мужем.
В ее голосе не было осуждения, а так — чем бы дитя ни тешилось, лишь бы воскресным утром у пивного ларька не торчало.
Я наложил повязку, держащую челюсть в одном положении, да и отвез этого блиннолицего мужчину в хирургию.
По дороге, помню, пытался понять психологию этого мужчины, но ничего внятного не придумал.
А потом как раз и начался большой круг. Меня отправили вдаль, за пятьдесят километров. Конечно, знал, что это надолго — жара, дачное время, так просто из района не вырваться, и потому перед выездом внеочередной раз перекусил.
А шофер Гена дежурит всего третье дежурство, новый человек, стесняется разговаривать с пожилым незнакомым доктором, и я помалкиваю, а тридцать километров ехать берегом залива, а люди купаются, играют в волейбол, а воздух сухой и дышится легко.
И ты потихоньку погружаешься в свои заботы, да так и покачиваешься в них. Вот чем сейчас занимается Павлик? Небось, пошел на пруд прыгать с веревки, привязанной к сосне. Порешал ли он сегодня примеры? Еле вытянул по математике на четверку, струхнул, понятно (прежде не было у него четвертных троек, да и эта четверка оказалась единственной за год). Поклялся хоть полчаса в день заниматься математикой — прорезалось у мальчика честолюбие, хочет стать первым номером в классе.
Через три дня Павлик вместе с Надей уезжает. Это постаралась лучшая Надина подруга, наш профсоюзный лидер, подкинула путевку в пансионат «Мать и дитя».
В отпуск — к тетке в деревню — уезжает и Наташа, так что месяц мне куковать в одиночестве.
Вот такие простейшие соображения перелистываешь, покуда едешь в нужную точку. Быстро обслужил вызов и к рации. Если рация не достает, ищешь, у кого в деревне есть телефон. И диспетчер передает тебе ходку в следующую деревню.
Детский вызов. Одинокий дом в лесу. И на дороге нас встречала молодая женщина.
Уже это меня порадовало: дом найти было нетрудно — он у дороги и один. Мы могли задержаться на предыдущих вызовах, но женщина стояла и ждала нас.
Тут надо сказать, что мнение, что мы обслуга и обязаны приехать в любом случае, проникло довольно глубоко в самые различные слои населения.
Встречают нас очень редко. А уж ночью почти никогда. А что легко доступно, то, видно, мало и ценится, и к этому нужно относиться соответственно, то есть как ко второму сорту.
Помню, прошлой зимой я больше часа искал нужный дом, а ночь, а деревня спит, и на наши гудки никто не выходит, а мороз, и снег глубок, я же в пальтеце, накинутом на халат, и в полуботинках, да проваливаюсь в снег по колено. А уехать не имею права.
Наконец кто-то сжалился и вышел к нам, да повел через овраг, а я в темноте, ахая, все проваливался в снег, а здоровенный мужик, ведущий меня, не сообразил взять не только легкий кардиограф, но и тяжелую сумку. То есть мне бы, конечно, сунуть ему в руки сумку, и он, возможно, с удовольствием понес бы ее, но уж больно я был обижен на эту деревню. Потом уж я сообразил, что мужчина, поди, не предложил помощь, боясь, что я не доверю ему столь драгоценную сумку и столь хитроумную технику.
Пришли. Ни огня. Дом спит. Наконец, достучались. Застучало, захрипело, загрюкало. Расспросы. Удивление. А маме было плохо, я дала ей таблетку, стало лучше, теперь спит. А что ж вы не позвонили нам и не отказались от вызова? А телефон далеко. И это я могу понять — телефон далеко, темно и холодно, и чего ходить, если лекарь и сам подъедет, я ему все и объясню.
Я был так зол, что даже не стал накаляться. Я осмотрел старушку, которая тоже была недовольна, что я ее разбудил, велел пить таблетки далее и уехал.
Я всегда внушал молоденьким фельдшерам, что мы обслуга, и больной — как покупатель или посетитель ателье — всегда прав. И если лекарь конфликтует с больным, он поступает неумно — больной всегда прав. Он редко-редко бывает неправ.
Он неправ, если ночью в глухой деревушке не встречает «скорую помощь». Он неправ, если вызывает «скорую» — у него повысилась температура — и обижается, когда диспетчер советует ему принять таблетку аспирина, а потом, если не поможет, позвонить снова. Еще он неправ, обижаясь на диспетчера, когда она подробно расспрашивает, что болит, да сколько лет, да кто вызывает (перед диспетчером бумажка, которую она должна заполнить, чтоб сообразить, кого послать — бригаду ли, педиатра, фельдшера).
И еще он неправ, когда вечером говорит диспетчеру, что у него температура тридцать девять градусов, а когда я приезжаю, отмотав тридцать километров, оказывается, что тридцать семь и три. Лечение ему не нужно, а нужен больничный лист — у него вечерняя смена, — и тут больной неправ, полагая, что я этот больничный лист выдам.
И еще, если он не хочет приглушить телик, когда я слушаю его мать, он тоже не совсем прав. Даже если идет многосерийный детектив.
И он неправ, когда выпивши пытается вытереть свои не совсем чистые руки о мой сравнительно белый халат.
Больной редко-редко бывает неправ. Он неправ, если думает, что все это бесплатно и что кроме него ну никто более не болеет. А пока я ахаю в темном овраге, у Марии Васильевны Курослеповой мерцательная аритмия перейдет в сердечную астму.
А так-то больной, несомненно, всегда прав.
Но когда тебя встречают, ты все равно умиляешься.
А молодая женщина была круглолица, улыбчива и необыкновенно приветлива. Она была так хороша, что мое сердце кувыркнулось от умиления.
И дом был большой, и двор большой, и гуляли куры, и к столбику была привязана коза, и стояли два больших сарая — двор, каких я давно уже не видел.
И удивительно: у этой молодой женщины было трое детей. Но что более всего сразило меня — в воскресный день, в шесть часов вечера муж ее, молодой парень, был дома и трезв. И что характерно, по лицу его я понял, что трезв он был и вчера, в субботу.
Первое, что сделала эта женщина — что бывает так редко, что по пальцам нетрудно счесть — спросила, а не голоден ли я после дальней дороги.
— Я обедал. А вот шоферу вы не дали бы стакан молока? — спросил я, понимая, что порадую хозяйку.
И точно: она даже затанцевала от удовольствия. И выбежала, и ввела смущенного шофера, и предложила ему яичницу. И она поджарила яичницу на свином сале, и когда Гена съел эту яичницу в шесть, поди, яиц, он захмелел от сытости.
А хозяйка велела мужу покормить поросенка, и тот сразу и привычно, без неудовольствия, согласился.
Я осматривал трехлетнюю девочку — у нее температура тридцать семь и пять — и говорил, что надо делать.
— А то они у меня еще не болели, — объяснила женщина, почему она нас вызвала.
И тогда ко мне, задрав майку, подошел пятилетний сын хозяев и попросил, чтоб я послушал его тоже. И я послушал его, а заодно и годовалую его сестренку.
Я спросил, откуда они приехали. Из Западной Белоруссии. Их звали Устин и Юлия. Парнишка служил в этих местах, женился на местной девушке, увез ее к себе, а когда умерла мать Юлии, они перебрались сюда. Устин — механизатор в лесхозе, Юлия сидит с детьми.
— Никого ведь нет. Все сами.
А потом она проводила нас, на прощание сказала:
— Вы уж простите нас. Уж спасибо так спасибо.
И покуда видно было, она махала нам рукой. И меня даже легкая сентиментальная зависть кольнула: счастливчик Устин, работать, растить троих — а потом и более — детей, любить красивую жену — да чем же не счастливая судьба? Да нету доли лучше.
— Я никогда такой яичницы не ел, — все восхищался Гена.
— Это потому, что мы с вами едим магазинные яйца.
— А вот то, что я ел, это и не яйца вовсе, это что-то другое.
— Пожалуй, это все-таки яйца. А вот то, что мы с вами едим, это что-то другое.
А дальше пошла цепь вызовов, связанных один с другим. В том смысле, что всех больных пришлось забирать.
Сперва посадил в машину женщину с болями в животе. Боли начались три часа назад. Вроде бы аппендицит. А может, и гинекология. Оставить на месте не мог. Женщина, понятно, отказывалась, даже и расписку предлагала, но я упрямо напирал — вызов дальний, и ночь впереди.
Потом был пятидесятилетний крепкий тракторист с переломом предплечья. Вчера упал на руку, зацепившись за порог.
