«…Дочек убитых вспоминаю часто. Надо ж так, чтоб одна родилась Восьмого марта, а другая Первого мая, а третья — на Октябрьские. Хорошо было бы дни рождения отмечать!..»
А у человека сегодня и новая семья, и дом, и трудовой достаток.
Память…
Михаил Андреевич Козел. Деревня Красное в Щучинском районе Гродненской области.
Крыл хату шифером. Пригласил нас в чистую комнату, заставленную вазонами, и рассказал, как не однажды уже, видать, за тридцать лет рассказывал, — и без прикрас, и с новым волнением.
«…Теперь я живу в Красном, а тогда жил в Ляховцах.
Батька по утрам молотил, а я сапожную работу делал. У батьки живот заболел что-то, дак он приходит, будит меня:
— Подымись, иди молотить.
Я поднялся, обулся, взялся за ручку дверей, а тут меня — назад!.. Погнали туда, где со всей деревни народ собранный был.
Согнали все Ляховцы. Сначала люди стояли безо всякого порядку, а потом они поставили в три шеренги. А через какое-то время вышел ихний комиссар и зачитал, что убили лесника, значит, все тут — „помощники бандитов“. Вот за это сегодня и будут расстреляны двадцать пять человек. Тогда он достал список и начал по списку зачитывать: такой, такой, такой… Вызвали нас а сразу окружили пулеметами.
Все они были в серой немецкой форме, говорили по-немецки между собой, а с нами — по-польски. Через переводчика. А амтскомиссар сам немного по-польски говорил.
В хату нас Воробьеву загнали, а потом приходили и не вызывали, а прямо брали, кто попадется — по пять человек.
Когда мы в хате сидели — я сел за стол, и вот мы все, отобранные, друзья и подруги, попрощались меж собой… Когда повели первую пятерку, нам в хате было слыхать, как там затрещали автоматы… И как только затрещали автоматы, минут через пять снова пришли немцы, снова пятерку взяли — повели.
Я, конечно, мог бы пойти и в последнюю очередь, они брали первых от дверей. А если б вы знали, что в этой хате творилось! Хаос целый! Я не плакал, ничего… Посидел я, подумал. Расстреляли одну пятерку, повели другую пятерку расстреливать. Мог бы я в последнюю очередь пойти, но думаю: „Сколько ни сиди, от пули не убежать“. Я тогда выхожу и говорю:
— Кто еще идет?
Каждый жмется в угол…
Немец остальных четырех вытолкнул в двери за мной.
Вышел я — сразу комиссар стоит. Спрашиваю я у него по-польски, за что меня расстреливать будут. А он:
— Лёус[21], бандите!
О побеге я не думал, куда тут убежишь? С одной стороны забор высокий, кладбище, а с левой стороны улицы — фельдшеров высокий забор, штакетник. Куда тут убежишь? Потом прошел я метров двадцать, и толкануло меня что-то: „Удирай!“ Но куда удирать? На забор прыгну — сразу убьют, быстро не перепрыгнешь. Тогда я шел, шел… Направо улица. Думаю: сюда. Прямо — убьют. Вижу, расстрелянных в яму бросают. Осталось мне метров двадцать — тридцать. А у Миколая были ворота приоткрыты во двор. Я поравнялся с воротами и тому немцу, что справа от меня шел, — ка-ак дал! — дак он сразу и пошел кувырком! А я — в ворота. А тут рядом дом. Я — за угол, а по мне — выстрел… Не попали. Я — по задворкам и в улицу. Через забор перескочил — й по улице. А по мне — от тех людей, что стояли согнанные, — через кладбище начали из пулемета бить. Добегал я в самый конец улицы, до Любы, а там, где расстреливали, стоял станковый пулемет. Начал он по мне бить. И еще человек тридцать бьют… Ну, правда, бежал я, падал. Даже не ранили. Я помню: полз, полз, а пули, как только начнешь ползти, — тёх-тёх-тёх!.. Больше всего бил по мне пулемет. Можжевельник рос. Я к тому можжевельнику подполз, и — прыжок. И — в сосняк. Бегом, бегом по этому сосняку. Сосняк кончается. Направо — хутор и поле уже. С левой стороны у меня все время немцы, а справа, где хутор — немцев нема. „Пересеку я, думаю, это поле“. Оглянулся, вижу: стоят три немца! Но я все равно пру на хутор. Как начали они по мне стрелять!.. Добежал до хутора, забежал за хутор — огонь прекратился. На речке кладка лежала, я по этой кладке — как чудом каким-то перебежал. За речкой — метров триста — ольшаник, я туда добежал. А немцы подошли к самой речке, постояли, постояли и вернулись назад.
Из нашей деревни никто больше тогда не уцелел. Только Миколай Стасюкевич пробовал утекать, но отбежал метров двадцать и — на заборе его убили.
Тогда убито было, кажется, двадцать семь человек.
Когда я утек, тогда те немцы, что гнались за мною, вернулись. Старший немец, который там командир, — люди потом рассказывали, — давал, давал, давал тому, что меня гнал.
А потом батьку моего за меня забрали и застрелили. Хотели еще мать забрать, но что-то они меж собой поговорили, поговорили, и так она осталась…»
В свое время Михаил Андреевич, как «западник»[22], был солдатом польской армии, в сентябре тридцать девятого года встречался с немцами в бою. После расстрела он, естественно, стал партизаном. Мужчина. А рассказывает и… время от времени плачет, даже не может говорить. Видимо, из-за отца… Или это просто обида, гнев — человеческая обида и справедливый гнев, которые не проходят, не успокаиваются даже местью!..
В деревне Усакино Кличевского района Могилевской области.
Богатый домик, зелено-таинственный сад. А хозяин — высокий, дородный мужчина, с виду моложе своих «семидесяти с гаком». На руках — маленькая городская внучка. А дед, хоть он и колючий такой, и гремучий, видать, и добрый, и веселый.
Макар Карпович Заяц.
«…Тут у нас много Зайцев в деревне, но один я — Макар Карпович.
Вопрос: — Так это вы тот самый Заяц, что немца убил?
— Тот, тот! (Смеется.)
Отступали наши. И тут шли наши. Дивизия. А я жил в конце. И ко мне все приходит начальство, покушать чего-нибудь. В лесу мы жили. Я раз дал, другой раз дал, а потом нечего давать. И говорю я:
— Ребяты, я вас не выкормлю, а мои дети останутся так. Вон картошка уже подросла колхозная. Черт с нею, что маленькая, подумаешь — жалеть. Все равно хвашисты заберут.
Ну, а они в окружении были. Они картошки накопали.
— Лошадь есть?
— Есть.
— Завезите нам.
Завезли. Назавтра снова приходят, уже больше. Лейтенант, в гражданскую войну воевал, Иван Минович. Это они у меня про его спрашивали: есть ли еще кто-нибудь из окруженцев. Я повел их и показал, где он прячется. Они его взяли. Мы два воза картошки накопали, завезли им на полигон.
Ахрем Бобовик узнал — пошел в полицию и немцам донес. А уже наши прорвали где-то около Друти. Еще фронт шел. А Ахрем говорит:
— Вот этот возил бандитам есть. Ну, меня ночью забрали.
Вопрос: — У вас семья большая была?
— Четверо детей и жена. И всех нас забрали. Еще из лесу людей забрали: проческа лесу была. Стали расстреливать.
Меня бьют:
— Веди где партизаны! Веди — куда вы бандитам есть возили!..
И Иван Минович тут же, и его забрали. И вот они мне говорят.
— Заведешь — будешь жить, не заведешь — расстреляем!
Вот я их на край поля привел, и нема мне куда крутиться… Я им так и говорю. А он бьет меня. А я все не давался; как он замахнется, немец, дак я все в сторону, в сторону. Все равно как какой-нибудь — которые бьются… боксер. А потом по затылку мне прикладом как ударил — я упал.
Тут же и семья моя вместе. Берут ребенка — расстреливают.
— Вот заведешь — этих не будем стрелять!..
А я знаю, что как заведу — больше чужой крови напьюсь, чем моей разольют. Я не повел.
Вопрос: — И тут застрелили ваше дитя?
— Тут одного ребенка застрелили, другого застрелили, а третьего подводчики спрятали. Четвертого, то есть, самого старшего. Он и сейчас живет в Ленинграде.
Вопрос: — А как они его — в телегу спрятали?
— Не. Дали кнут, и пошел коней отворачивать. В борозде спрятался. Ему так сказали подводчики. Вот он и остался живой, и сегодня живой. А тогда и хозяйку расстреляли. А потом и меня вели стрелять.
Ну, меня ведут расстреливать, а я думаю удрать. Что уж тут сделаешь? Один двоих ведет. Прошел я вперед — немец. Как били нас, то он стоял — по-немецки разговаривал. Потом зашел наперед, идет напротив нас и по-русскому говорит:
— Вы не знаете, может, куда вас ведут? Ведут расстреливать.
Вопрос: — Он так говорит, чтоб не услышали другие немцы?
— Не, немец шел, но он же по-русски не понимает. И этот, одетый в немецкое и наган у него. Тогда по-немецки с немцами говорил, а теперь с нами по-русски. Это не переводчик: переводчик остался, а он как нас тронули, то он наперед зашел, вроде ему присесть надо… И он тогда напротив идет:
— Вас, говорит, ведут расстреливать.
О-о-о! Господи! Семью расстреляли, и меня расстреляют… Давай попробую удрать. Я так на край верну с этой стежки, чтобы в лес. А он мне автоматом р-раз в плечи. А я… Это у меня потом, на фронте, руки побиты, а тогда я ему как двину! — дак он навзничь, и его автомат отлетел. Я верхом, за автомат и — шарах! — его застрелил. Иван этот, Минович, в одну сторону побежал, а я — в другую. Под меня гранату второй подкинул, ну, а граната меня не тронула нисколько…
