Пережив это разочарование двадцать пять лет назад, Мария Федоровна поняла, что быть императрицей–матерью не в пример привольнее, нежели быть императрицей–женой. Александр был почтителен с нею. Все ее капризы исполнялись беспрекословно, а капризы ее были миллионные. Впрочем, не было у ней со старшими сыновьями душевной близости. Младшие — иное дело. Николай и Мишель воспитаны были по ее методе. Многие, впрочем, считали, что вышли дурни. Пущай считают. Мария Федоровна не заботилась о том, дабы воспитатели перелили в младших детей знание книжное, да уродовали их латинскими вокабулами. Воспитание нравственное занимало ее более всего — поэтому сделала она все, чтобы Ника и Мишель не попали в армию, а наипаче — в Париж. Париж, как сама она видела в молодости, — есть гнездилище всяческого разврата. Детьми младшими она довольна была — правильные мальчики получились, свои. С этой точки зрения, если уж Господь и приведет потерять Александра, надобно сделать все, чтобы на его место не пришел Константин. Александром, по бесхарактерности его, управлять она могла. Константином — никогда. Именно поэтому еще давно, когда ничто не предвещало несчастия, императрица–мать сделала все, чтобы корона Константину не досталась. Именно она добилась развода его с женою, настояла на отправке его в Польшу, а главное, легко дала согласие на второй, морганатический брак, который, по сути, лишал его престола. Она пошла еще далее и внушила сию мысль Александру — что после него царем будет Ника, и только Ника. Александр даже принял к тому меры, но как и во всем, что он делал, сие были не меры, но полумеры. Таким образом (снова проклятый закон!), опасность воцарения Константина оставалась. Не дай бог, Дибич пишет правду и Александр умрет! Она представила себе упрямого, мрачного Константина здесь, рядом, в Зимнем дворце, да еще и с этой безродной полькой! Позор! Тогда только и останется, что зарыться у себя в Павловском и ждать смерти, но этого она делать отнюдь не собиралась.
Было ей от роду 67 лет. Она растолстела, обрюзгла, но старость ее была крепкая. Она по–прежнему быстро сновала по дворцу, переваливаясь на высоких, подогнутых косолапостью каблуках, пухлые бока свои утягивала шнуровкой, сурьмилась и румянилась как могла. Здоровья Мария Федоровна всегда была удивительного, шутка ли — десятерых родила как плюнула. Секрет ее свежести был самый простой: каждое утро две дюжие камеристки выливали на нее чан ледяной воды. Мария Федоровна стояла в тазу, а еще одна камер–фрау держала ей кверху волоса, дабы куафера не смокла. И еще один залог здоровья имелся у ней: была деятельна. Ее ловкие короткопалые ручки всегда были заняты — шитьем ли, пером ли, кистью ли. Бралась она и за гравировальное дело, не брезговала садовничеством. Дочерей своих, выданных замуж за королей и курфюрстов, заставляла она в отрочестве прясть, плесть кружева и вязать чулки. Настоящая женщина должна уметь делать все потребное в доме. Но более всего на свете Мария Федоровна любила политику. Она относилась к иностранным державам как к людям: могла яростно ненавидеть Австрию и презирать Францию, смеяться над Англией и сочувствовать Греции. Свежая депеша Меттерниха была ей дороже самой смачной дворцовой сплетни. И то, что потеряет она — при Константине это неизбежно — возможность влиять на иностранный корпус, было ей больно. И слезы, которые весь день по прочтении письма Дибича текли из ее глаз, не вовсе были слезами материнского горя. К вечеру Мария Федоровна полностью оправилась от страшной вести. Надобно было действовать.
Когда Николай скорым шагом вошел к ней, она оглядела его критически. Был он хорош собой, не в Павла, очень высок, тонок в поясе, широк в плечах. Красивый мальчик. Худоват, пожалуй: в его возрасте полагалось бы иметь более корпулентности, много еще юношеского. И не хватает уверенности в осанке — придет.
— Да что я? — досадливо отвечала она на обычные вопросы о здоровье. — Лишний век заживаю, гневлю Бога… Как моя милая Лотта, как детки?
— Хорошо, — спокойно ответил Николай, садясь в кресла. В этом весь был, лишнего слова не скажет. Не то Мишель — всегда шутка, каламбур, приятность.
— Послушайте, Николай, — перешла она по–французски прямо к делу, — мы пребываем в надежде на лучшее, но человек полагает, а Бог располагает…
— Вы всегда думаете о худшем, маман, — поморщился он, — ничего страшного еще не произошло, Александр молод и здоровья отменного.
Мария Федоровна достала из рукава платочек и громко, внушительно высморкалась.
— Я уже несколько дней получаю сводки от медика, — мрачно возразила императрица, — он подозревает, — и она высоко подняла нарисованную на голом месте коричневую бровь, — Виллье подозревает крымскую лихорадку, которая в это время года не может быть болезнию легкою!
Николай молчал, разглядывая свои большие белые руки.
— Ежели Бог посылает нам испытание, Николай, наш долг — быть готовыми. Готовы ли вы исполнить свой долг?
Николай поднял голову. У него были красивые, как она считала, истинно немецкие глаза — светло–серые, с синим ободком. В этих глазах трудно было что–то прочесть.
— Я всецело готов помочь вам, маман.
Это все, что он сказал. Мария Федоровна хотела бы сейчас от него более чувствительности. Он мог бы, например, прослезиться, раскрыть ей сыновние объятия, произнесть прекрасные слова, кои потом она сообщала бы избранным придворным. Холодный мальчик, но послушный.
— Николай! — торжественно произнесла она. — Я имею сообщить вам нечто, до вас непосредственно касающееся. Император Александр, наш ангел, позаботился о том, что произойдет с Россиею, ежели Господь призовет его к себе раньше срока. С этой целью он составил документ, в котором указывает вас своим наследником.
— А Константин?
— Брат ваш Константин, чувствуя природное отвращение к обязанностям престола и вступив в неравнородный брак, не претендует на отцовское наследие.
— Так не претендует или отрекся? — в голосе Николая наконец было чувство — но не благоговения, а недовольства.
— Документ составлен с согласия Константина и при его участии.
Маман по–прежнему не понимала, чем недоволен Николай Павлович.
— И могу я видеть сей документ?
— Документа суть три списка, — отвечала Мария Федоровна, — запечатанные копии хранятся в Государственном совете, в правительствующем Сенате и у митрополита Филарета в Москве. Они будут вскрыты только в случае… в случае безвременной кончины императора.
Николай вскочил со своих кресел и прошелся по матушкиному кабинету. Он действительно был от природы сдержан, иначе бы она ясно видела, что он отнюдь не недоволен — он был взбешен. Он стоял у камина, рассматривая знакомые с детства безделушки и портреты его шести сестер в узорчатых рамках. Одна из них, Александра, скончалась в ранней молодости, и портрет ее стоял особо, увитый черной бархатной лентою. Этой сестры он вовсе не помнил. Рядом с портретами лежали китайские веера и теснились золотые и серебряные статуэтки. На краю полки лежало французское Евангелие, заложенное — всегда на одной и той же странице — увеличительным стеклом на кованой золотой ручке. Безделушки — и он был безделушкой у них. Никто никогда его не спрашивал, не советовался с ним, не готовил его к тому, что может произойти. Понадобился — исполняй свой долг, Николай. Не понадобился — гуляй, играй в солдатики, командуй своей дивизией, где никому не надобны твои команды. И всегда эти тайны. Матушка со своими медицейскими тайнами.
Ему действительно намекали на существование подобного плана на его счет, но сие никогда не шло далее намеков. Года три назад государь, быв у него в гостях, долго и пространно говорил ему, что устал от своих обязанностей и желает когда–нибудь удалиться от дел. При сем брат заметил, что он, Николай, кажется ему наилучшим кандидатом на его место, хотя бы потому, что они с Константином вследствие беспорядочной молодости, бездетны. При этом Александр, на удивление, откровенно сообщил младшему брату о подхваченной им когда–то дурной болезни, из–за которой стал он неспособен к деторождению. «У тебя же есть прекрасная семья, Николя, Господь даровал тебе сына. Сие есть знак свыше!» — подытожил Александр Павлович.
Разговор не принес никаких результатов, кроме нескольких бессонных ночей и тревожных слез Шарлотты. Государь более не беседовал с ним на эту тему, ни в какие планы его не посвящал, даже в Государственный совет не ввел. Матушка тоже намекала на некие обязанности, какие потом ему предстоит исполнять. А то, что он, третий сын Павла, для сей роли не воспитан, не образован и не готов, никогда никого из них не волновало. Игроки!
— О чем вы думаете, Николай? — сердито поинтересовалась матушка. Он повернулся к ней. Все–таки ее было жаль. Сильная, красивая женщина, которой он так недавно еще боялся, на глазах у него превращалась в суетливую старуху.
