Вот как бывает на войне — Митя, Василь, помощники неизвестного летчика, могли от его же бомбы погибнуть.
Через день в семье новое волнение.
Довоенный еще почтальон, подвижный, немного кривоногий дед Малинец, приносит открытку от отца.
Половина небольшой карточки с написанным чужой рукой по-немецки адресом занята поклонами, приветами, какие отец передает жене, детям, близким родичам. О себе сообщает кратко — работает в шахте, живет в бараке, и хорошо живет — как бродокский Тит...
Бродок — часть местечка, где нашла приют Митина семья. Тита хорошо знают — одинокий старик, перебивается с хлеба на квас в низкой, покосившейся хате. Но что хотел сказать этим отец?
Мать плачет. Она лучше знает местных людей и первая разгадала скрытый смысл отцовых слов.
Тит, когда был молодой, еще при царе поехал с женой — детей не было на новые земли в Сибирь. Повезли переселенцев со всем их скарбом — конями, телегами, бочками, дежками — на поезде. В Сибири Тит затосковал, стал рваться домой. Но бесплатного билета обратно не давали. Посадил дед бабу на воз, потрусили домой на коне. За месяц добрались до Урала, продали клячу, купили железнодорожный билет и, в чем были, приехали на родину, в чужую хату, так как свою перед отъездом в Сибирь продали.
Отец хочет домой. Но тех, кого угнали в Германию, домой не отпускают. Значит, задумал отец бежать. Таков смысл напоминания о Тите.
Митя несколько дней ходит под впечатлением отцовского письма. Порядки, которые насаждает фашизм, не что иное, как рабство. У тех, кого посадили в эшелон, повезли в неметчину, согласия не спрашивали. Они не пленные, не связаны с чужой страной нитями гражданства, не существует закона, по которому их оторвали от семей. Когда-то, много веков назад, так делали татары и монголы. Гитлер — новоявленный Чингисхан...
Встречу с начальником Чаплицкой полиции Драбницей Вакуленка назначил на перекрестке дороги, в сосняке, верстах в четырех от неприметной деревеньки Михедовичи. С партизанской стороны — человек тридцать охраны с двумя ручными пулеметами, пятью автоматами — их получили недавно, с первым самолетом.
Охрана залегла в засаду. На развилке остались Вакуленка, командир отряда Петровец, начальник штаба Валюжич. Полицаев ждут недолго. На песчаной дороге тарахтит рессорная таратайка, запряженная парой откормленных коней. Драбница приехал вдвоем с кучером. Он соскочил с таратайки и бодрым, излишне широким для его щуплой фигуры шагом идет к партизанам. Приехал без охраны или она осталась где-нибудь невдалеке неизвестно.
— Здорово, Драбница, — Вакуленка выступает вперед, подавая полицаю руку. — Ты меня не узнаешь?
— Узнаю, почему же нет, — полицай старается держаться независимо, уверенно, но это ему плохо удается: серые глазки бегают настороженно, рука, которую протянул Вакуленке, дрожит. — Ты в Домачеве заведовал заготовками, а я в сельпо агентом по заготовкам был. Забыл, что ли, как мне выговора давал? В тридцать пятом году.
— Зря я тебя тогда не посадил, — говорит Вакуленка. — Детей твоих пожалел. На свою голову.
Разговор на минуту прерывается. Драбница начальственного положения не скрывает: приехал в кожаном пальто, которое ему до пят, в запыленных хромовых сапогах. Оружия нет, может, разве наган в кармане. Последнее Вакуленке нравится.
— Пойдем в лес, укроемся. Стоим на дороге, как столбы.
Как только трое партизан вместе с начальником полиции скрываются меж сосен, кучер полицая тоже направляет таратайку в лес.
Парламентеры между тем присаживаются на устланную иглицей землю.
— Давай выпьем, Драбница, — начинает Вакуленка. — Паскудства ты наделал, но ничего не попишешь. Что было, то было. Если сдашь полицию, жить будешь. И бобиков твоих не тронем. Тебе, когда вернутся наши, лет пять, может, припаяют. А может, так обойдется. Смотря по тому, как проявишь себя в борьбе против фашистских оккупантов и какую характеристику дадим тебе. Так что я к тебе с открытой душой, смотри, чтоб и ты не вилял.
Молчаливый Валюжич достает из кожаной сумки две бутылки мутноватого самогона, порезанный на мелкие ломтики кусок сала, полбуханки хлеба.
Вакуленка вынимает из горлышка затычку из льна.
— Лакни, — протягивает бутылку полицаю. — Может, смелее будешь. А то что-то тебя в дрожь ударило. Говорю тебе, не бойся. Слово свое сдержим.
Полицай пьет долго, без передыха, с явным намерением захмелеть. На его худой, поросшей редкими рыжими волосинками шее перекатывается небольшой кадычок. После Драбницы пьет Вакуленка. Горлышко бутылки, не стесняясь, вытирает ладонью.
— Виноват я, — не прикоснувшись к закуске, хрипло говорит Драбница. Перед Родиной и перед вами, хлопцы, виноват. В сорок первом, после плена, поверил, что советская власть не вернется. Я же под Киевом в окружении был. Посмотрели бы вы, что там творилось... Вырвался домой, а тут полицию набирают. Жить надо, детей кормить, а здоровья нет. Я же при советской власти только службой жил. Думал, что полиция — как наша милиция. Не знал, что наступит такое...
— Ладно, Драбница. Исповедоваться будешь после. Теперь надо дело делать. Дня, когда будем наступать на Чапличи, я тебе не скажу. Военная тайна. Но чтоб готов был. Если какая сволочь выстрелит по нас хоть раз, к стенке поставим. Понял? И вообще сделай так, чтсб винтовки мы в казарме захватили. Казарма у вас в школе?
— В школе.
— Поставь надежных людей. Чтобы отдали нам винтовки. Сволочей, что будут удирать, много?
Драбница задумывается.
— Человек пять сдаваться не захотят.
— Надо, чтоб сами с ними справились. Наметь, чтоб возле каждого такого был свой. В случае чего — на мушку. Но язык излишне не развязывай. Дело провалишь. Скажешь только самым надежным. Понял?
Тихо, таинственно в сосняке. Немую тишину леса только изредка нарушает писк одинокой птицы, да кое-где упадет на землю перезрелая прошлогодняя шишка. День невеселый, хмурый — как осенью. Небо плотно обложено тучами. После теплыни снова надвинулись холода. Но весной всегда так. Апрель — месяц неустойчивый.
Пускают по кругу еще бутылку. Драбница заметно хмелеет — на худых щеках пробивается румянец, краснеет заостренный нос. Пытается что-то сказать, но не решается. Наконец, собравшись с духом, спрашивает:
— Дак, ежли мы добровольно сдадимся, примете нас в партизаны? Несознательность нашу простите? Я так понимаю...
— Я же тебе, Драбница, сказал. Бить немцев разрешим. Такие грехи, как ваши, надо кровью искупать. Для тебя теперь важно сдать нам полицию. Это твое первое боевое задание.
— Выполню, товарищ Вакуленка! Буду изо всех сил мстить проклятым фашистским захватчикам, которые топчут священную советскую землю...
Валюжич с Петровцом не выдерживают — хохочут. Вакуленка бросает на них косой взгляд, хмурится.
Отряд из тридцати всадников, среди которых Бондарь, Гринько и еще несколько командиров, возвращается с Оземли, из штаба Михновца. Разбиралось дело о гибели Лавриновича. Коми бегут легко. Люди молчат. Слышен только приглушенный стук копыт да еканье лошадиных селезенок. Ночь теплая, безветренная.
Окликнутые патрулями всадники с ходу проскочили соседнюю с Оземлей темную деревеньку, а дальше дорога пошла лесом. Тут еще зябко и сыро. Местами из низин выползает на дорогу густой туман.
Бондарь, покачиваясь в самодельном седле, едет рядом с Гринько. Настроение у него неважное. Как пойдут дела теперь, после гибели Лавриновича? Когда пришлют нового командира?
Расстановку сил Бондарь хорошо видит. Командиры, которые выросли из довоенного партийно-советского актива, из числа окруженцев, военнопленных, — все с надеждой ждали прибытия Лавриновича. Своим появлением он как бы оформил начатое ими дело.
Но противоречия остались. Возникшие в лесной, болотной глухомани отряды уже в прошлом году по роли и значению должны были уступить место отрядам новым, выросшим вблизи железных и шоссейных дорог, во главе которых в ряде случаев стоят люди военные — бывшие окруженцы, пленные. Партизаны сорок первого года недолюбливают этих командиров, считают их выскочками. Только Лавринович, который был вторым секретарем обкома, руководил сельским хозяйством, знал актив, мог примирить противоречия.
Передние всадники останавливаются, сбиваются в кучу. Бондарь с Гринько подъезжают, начинают, как и остальные, оглядываться. В стороне от дороги, в сосняке, чуть заметно поблескивает огонек.
— Спешиться! — приказывает Бондарь. — Первые десять человек за мной!
Передав кому-то из партизан повод, он идет к сосняку. Нога путаются в нескошенной прошлогодней траве. Под сапогами хлюпает. Болотце тянется метров на триста, чуть не вплотную подступая к самому сосняку.
