На третий день партизаны подходят к Чапличам.
Село вытянулось в длину. Кроме сквозной улицы, есть два поселка, размещенные на отшибе. Поселка, прилегающего к селу с восточной стороны, не видно, он отгорожен березовой рощей.
Батьковичский отряд берет на прицел северную дорогу, часть домачевцев — южную. Основной ориентир — ветряная мельница. Стоит она на самом взлобке песчаного косогора, неподалеку от школы, — как ободранный скелет, с застывшими, неподвижными крыльями. В школе размещается полиция.
В поле, несмотря на погожий день, людей мало. Рядом с телегой, нагруженной навозом, шагает дед в серой длиннополой свитке. У самого леса две женщины пашут на корове. У той, что ведет корову, то и дело мелькают из-под короткой юбки голые белые лытки.
Командиры — Бондарь, Вакуленка, Большаков, усевшись на устланный прошлогодними листьями пригорок, советуются. Настороженность в селе явная.
Начинать наступление лучше ночью. Если и встретится засада, то не страшно. Скорее всего, полицаи хотят создать видимость, что партизаны захватили их силой.
Еще не опустились на землю вечерние сумерки, а вести из гарнизона поступают. В лес забрели два пастушка со стадом отощавших за зиму коров.
— Знаете, кто мы? — спрашивает Вакуленка.
— Партизаны.
— Немцы в селе есть?
— Нет.
— Что делают полицаи?
— Ничего.
— Боятся партизан?
— Боятся. Говорят, придете их разгонять.
— Где они ночуют?
— В школе. Но некоторые побросали винтовки, у свояков прячутся. Пять человек в Домачево драпанули.
— Когда убежали?
— Еще позавчера.
— Драбница не удрал?
— Дома он...
Ждать ночи нет смысла. Солнце садится за лесом. Косые лучи отражаются в стеклах окон зловещими огоньками. В лесу слышатся команды. Наступление на Чапличи начинается таким же порядком, как прошлой осенью на Гороховичи.
Выстрелов в селе не слышно. Полицаи молчат, затаились. Партизанские цепи спокойно подходят к селу.
Возле школы необычная картина. Уже сгущаются сумерки, очертания строений, заборов, деревьев расплываются, расползаются. Во дворах, на майдане слышны партизанские голоса. Вокруг школы — от ветряка до улицы залегли партизаны, нацелив в окна и двери дула винтовок. В окнах темно. На школьном дворе никакого движения.
Наконец наружная дверь распахивается, по низкому крыльцу во двор, как горох, сыплются темные фигуры. Они не разбегаются — строятся в шеренгу.
Во двор заявляется Вакуленка. Навстречу ему, отделившись от шеренги, бежит маленькая фигурка, в двух шагах неподвижно застывает, задыхающимся голосом докладывает:
— Товарищ Вакуленка, чаплицкая полиция построена. Пять гадов удрали. Но мы их найдем.
Вакуленка молча проходит вдоль шеренги. Наконец его зычный бас раскатывается по двору:
— Что, сукины дети, довоевались? Пьяницы проклятые, разбойники, торбохваты! Полизали немцам задницу. Вот сейчас поставлю пулемет и всех на капусту!..
Затаенное, унылое молчание.
Вакуленка берет нотой пониже:
— Черт с вами. Советская власть придет и разберется, кто как напаскудил. Я не судья и не прокурор. Свое слово сдержу. Вы теперь, гады ползучие, кровью должны искупать грехи...
В школьных окнах поблескивает свет, бывших полицаев по одному вызывают к командирам. Разговор не очень долгий — к полночи кончается. У полицаев даже винтовок не отбирают. Тут — политика. В Семеновичах, Малой Рудне гарнизоны еще держатся, и от того, как поступят партизаны со здешними полицаями, кое-что зависит...
Батьковичский отряд, оставленный в засаде, вошел в Чапличи под утро.
Агроном Драгун, политрук третьей роты, сразу направился к сестре. Тут, в Чапличах, он родился и вырос.
У сестры вид неважный: в семье младшая, а в волосах — паутинки седины, пригожее лицо осунулось, синие глаза как бы выцвели. Однако Алена не теряет бодрости и, может, благодаря этому живет на свете. Жить не сладко: муж погнал на восток колхозное стадо и как в воду канул. На ней трое детей, старшему мальчику десятый год, коня нет.
О полицаях, перешедших к партизанам, Алена высказывается презрительно:
— Лодыри. Не работая, хотели сладко пить и есть. Они и у вас будут торбохватами, попомнишь мое слово. Поджали хвосты, бо нема другого выхода.
Брата Романа сестра вспоминает редко. Он в семье слывет дикарем. С той поры как женился, выделился на далекий лесной хутор. Из-за хутора, да еще из-за того, что брат не хотел вступать в колхоз, Драгуна в тридцать восьмом году исключили из партии. Это сплыло, можно было б не ворошить старое, если б не жгла Драгуна скрытая, неотвязная мысль. Она связана с преступлением Романа, которое тот будто совершил, когда немцы только наступали. Об этом еще в первую зиму оккупации рассказал знакомый лесничий из Горохович.
Бобруйск немцы захватили на пятый или шестой день войны и оттуда, с севера, пытались вести наступление на Полесье. В Гороховичах стоял бронепоезд, прочно стоял, больше месяца обстреливая позиции немцев, которые загрязли в болотах.
И немцы решили подорвать бронепоезд. Они послали к железной дороге группу диверсантов. Их обнаружил истребительный отряд, в котором нес службу гороховичский лесничий, и почти всех перестрелял. Но один раненый диверсант удрал, и его кровавый след привел к Романову огороду. Тут след оборвался, так как ни немца, ни Романа в доме не нашли. Брат скрывался до того времени, пока село не заняли фашисты.
Драгун много об этом думал. Брат мог скрываться, боясь мобилизации, хотя к военной службе непригоден — на правом глазу у него бельмо. По натуре он, конечно, кулак, в колхоз не вступил, не мог простить, что снесли хутор. Но чтоб помогать немцам?..
Первый день Драгун таил беспокойство, у сестры ни о чем не расспрашивал, но на другой — не выдержал. Глядя Алене в глаза, рассказал, что слышал от лесничего. Сестра отвела взгляд.
— Должно быть, брехня. Боялся, чтоб не забрали, потому и прятался. Он просто крот. Немцы хотели старостой назначить — не пошел. Полицаев просто не терпел.
У Драгуна стало легче на душе, хотя чувствовал — сестра чего-то не договаривает.
— Тебе хоть помогает?
— Воз соломы подкинул в первую осень, когда колхозное делили.
К Роману пришлось наведаться. Нельзя на глазах односельчан, среди которых вырос, миновать родню. Люди на поле — стар и мал. Красноармейским семьям помогают партизаны: возят навоз, впрягают в плуг отрядных коней.
Под вечер Драгун пошел в поселок. В глубине души шевелится недоброе чувство — вряд ли сговорится с братом.
Романова усадьба в самом конце поселка. Новая, выстроенная на косой угол хата стоит к переулку глухой стеной, молодой яблоневый сад заставлен рамочными ульями, за огородом, на лужке, — прясло из посеревших от ветра жердей.
Роман хлопочет возле ульев. Драгун не видел его с сорокового года, с того времени, когда Роман по какому-то судебному делу приезжал в Батьковичи. Он постарел, вид неопрятный: лицо заросло рыжей щетиной, узкие плечи сутулятся, одежда старая, латаная.
— И ты в партизанах? — Роман торопливо бежит из сада на двор, в левой руке держит дымокур, правую, шершавую, сует брату. — А я слышал — ты на службе.
— Служба в лес убежала.
— Все теперь убегают. Вон наши, видишь, как быстро перекрасились. Вчера короба трясли, а теперь банты на шапки цепляют.
Начало разговора неприятное. Брат явно намекал на то, что Василь при немцах служил агрономом.
— Меня оставляли специально. Помогать таким хлопцам, которые вашу полицию на свою сторону перетянули.
— Понимаю, — соглашается Роман сразу. — Чтобы тебя да не оставили.
Скрипит в сенях дверь, во двор выплывает полная, белолицая жена Романа.
— Добрый день, Василька. А мы глаза проглядели, ожидая. Родной же брат все-таки. Может, хоть какая-то помощь будет. Нам еще намедни сказали, что ты тут.
У бездетного Романа хата большая. В чистой половине никелированная кровать с горой пуховых подушек, диван, стулья с дубовыми спинками. Левый угол увешан иконами в серебристых фольговых обводах. Стены выбелены, пол, как яичко, блестит.
На дворе темновато, хозяин зажигает лампочку с потрескавшимся, залепленным бумагой стеклом. Пока мужчины перекидываются незначащими словами, хозяйка хлопочет у стола. Ужинают на кухне.
Винтовку Драгун ставит в угол возле печи.
Роман и его жена время от времени кидают на нее настороженные взгляды.
Стол небогат: яичница, блюдце с нарезанным ломтиками салом, глиняная миска с квашеной капустой. Хлеб черный, из муки грубого помола.
— Давай до дна. — Драгун подымает стакан. — Чтоб ничего меж нами не осталось.
Он снова замечает — жена кидает на Романа как бы предостерегающий взгляд. "Вот такая жизнь, — невольно думает Драгун. — С кровным братом приходится играть в прятки. Стоим на разных берегах..."
