— Домой, господин вахмистр.
— Откуда?
— В лавку ходил за вином.
Вахмистр внимательно оглядел фляжку, словно оценивая ее вместимость.
— За вином, говоришь?.. Это хорошо… хорошо, говорю, кому вино пить.
Иван понял, что от гостя не отмахнешься.
— Была бы охота, Севастьян Лукич. Может, не побрезгуете, составите компанию?
Вахмистр нахмурился, как бы припоминая что‑то. Потом сказал со вздохом:
— Дела, братец, дела. Служба!.. Однако чванных и сам не люблю. Честью зовут, не отказывайся. А ты мне, Кузькин, сразу по сердцу пришелся.
«Не я тебе по сердцу пришелся, кабанье рыло!» —подумал Иван, а вслух сказал:
— Уж не побрезгуйте, Севастьян Лукич!
Вахмистр для фасону посопел ему минутку, потом покровительственно потрепал Ивана по плечу.
— Кто ко мне с уважением, и я тоже. Ты, братец, мужик правильный. Только, — он погрозил Ивану коротким толстым пальцем, — чтобы не засиживаться. По одной, по другой и того… Служба, сам понимать должон.
Иван понял, что все это пустой разговор, коли засядет, скоро не выпроводишь. Надо предупредить Настю.
— Севастьян Лукич! Дозволь отлучиться на самую малость. Забежать к Шавкунову, сальца копченого прихватить. Без сытой закуски за столом тоскливо.
— Дело, братец, дело, — охотно согласился Запрягаев. — Шагай проворней, а я на лавочке посижу.
Лавка Шавкунова через улицу, почти напротив. Как изловчиться добежать до дому?.. На счастье подвернулся Тришка. Он стоял у прилавка и, переминаясь с ноги на ногу, упрашивал Шавкунова поверить в долг в последний раз. Как видно, от недавно занятой полтины в кармане ничего пе звенело.
— Проходи, не мельтеши в глазах! —отвечал Шавкунов, утирая рушником потную лысину.
— Дак вить в последний раз, — убеждал Тришка, — нешто за мной пропадет…
— Проходи, проходи, по будням не подаю! — И лавочник отмахнулся полотенцем, как от назойливой мухи.
Иван. положил на Тришкино плечо тяжелую руку.
— Чего канючишь?
— Еремей Федотыч! —обрадовался Тришка. — Хоть ты поручись. Всего и ирошу‑то кусок сала. Помирать теперича, что ли, коли денег нет!
Тришка был уже пзрядно пьян.
— Отрежь ему на пятак. Я плачу, — сказал Иван лавочнику.
Тришка завернул сало в грязную тряпицу и подался к дверям.
— Постой! —придержал его Иван. —Беги ко мне, скажи Глафире: хозяин гостя ведет. — Тришка навострил уши. — Самого вахмистра Севастьяна Лукича. Чтобы на стол собирала.
Тришка разочарованно махнул рукой — к этой компании не пристроишься, — пошатываясь, спустился с крыльца и побежал труском по пыльной улице, прижимая к груди честно заработанный кусок сала.
Иван, наклонясь к мутному стеклу, проводил его взглядом, пока он не скрылся в переулке.
— Долго задержался, — проворчал вахмистр.
— Велел свежий кусок принесть из погреба, — пояснил Иван. — Чай, мы тоже не без понятия.
— Ну, тогда конечно… — согласился вахмистр.
Глафира встретила гостя в дверях низким поклоном. Она казалась непритворно удивленной и сразу запричитала:
— Ахти, господи! Такой гость, а в доме не прибрано. Проходите, проходите, уж я сейчас, я сейчас…
«Неужто не упредил, стервец?» —подумал Иван, но Глафира, улуча минуту, когда гость повернулся спиной, подала знак, что все в порядке.
Глафира с суетливой поспешностью накрыла стол. Иван перелил водку из фляги в пузатый графин. На столе было и выпить и закусить. Но Запрягаева — Иван это сразу заметил — стол мало привлекал. Глафира то и дело вы бегала в сенцы, и на каждый стук двери вахмистр круто и поспешно оборачивался.
Когда Глафира выставила на стол всего две стопки и Иван наполнил их, Запрягаев не удержался:
— Негоже первую без хозяйки.
Глафира поспешно ответила:
— Нету ее, Настасыошки. Поди, с час тому, как в лес ушла.
Вахмистр было насупил брови, но вовремя догадался, что совсем ни к чему выказывать свою досаду перед мужем.
«Знать бы, где ты бродишь!..» — И вахмистр, позабыв закусить, заулыбался, представляя себе соблазнительную сцену свидания в лесной глуши и тиши…
Если бы вахмистр знал, что растревожившая его Настя вовсе не в лесу, а над головой па чердаке прикорнула па березовых вениках, укрывшись стареньким одеялом!..
Но оп этого пе знал и, разжигая себя, размышлял о том, что недурственно бы дождаться возвращения хозяйки. Сам Еремей устал с работы, поди, приляжет да успет, тут и самое время перекинуться с молодой хозяйкой веселым словцом. По опыту Севастьян Лукич знал, что слободские бабенки любят веселых, ласковых и щедрых. Ну что ж, для такой можно и не поскупиться…
Но как ни размышлял, а все выходило, что черномазый Еремей стоит у него поперек дороги.
А после третьей стопки Севастьян Лукич уже был уверен — и позвал‑то его Кузышн только потому, что Насти дома нет.
И, чтобы проверить свою догадку, спросил:
— Что ж это у тебя баба, не спроси мужа, по лесам бродит?
Иван сделал вид, что не понял, к чему вопрос.
— Я тоже, не спросись жены, на завод ухожу.
— Эко ляпнул! То мужик, а то баба… Кто в доме хозяин!
— В этом доме она хозяйка. А я, — Иван улыбнулся, — и вроде бы жилец.
— Не дело говоришь! —вконец рассердился Запрягаев, — В законе живешь с бабой? Из‑под венца взял?
— Вестимо.
— Стало быть, не жилец, а хозяин! Ты мне тут фанаберию не разводи! Хозяин в каждом деле должон быть. В доме — муж, в заводе — управитель, в уезде — исправник, в губернии — его высокопревосходительство, а в Рассее, — вахмистр предостерегающе поднял толстый палец, — в Рассее — его величество государь император самодержец всероссийский!
Он победоносно обвел выпученными глазами горницу и, не удостаивая вниманием робевшую Глафиру, снова уставился на Ивана.
— Разумеешь?
— Разумею. Только кто же это будет — его высокопревосходительство?
Вахмистр поразился невежеством Кузькина и снисходительно разъяснил:
— Их высокопревосходительство — это господин генерал–губернатор.
Иван, казалось, добросовестно силился разобраться в сложной иерархической структуре, изложенной вахмистром.
— А может… — спросил он, наморща лоб, — государь император генерал–губернатора… выпороть?
— Может! Он все… — и без того красное лицо вахмистра до черноты налилось кровью. — Да как ты посмел, варнак, про его высокопревосходительство!
— А что? Я спросил… сами же сказали, что можно выпороть генерал–губернатора.
— До генералов тебе дела нет! — закричал вахмистр. — Тебе про что ходкую? Власть не терять! Порядок блюсти! —Вахмистр все больше распалялся, и зычному его басу было уже тесно в маленькой горенке. — Учить тебя! Коли жена своевольничает, намотать косу на руку да проволочь по избе, да вожжами, вожжами по толстому заду!.. и сам от рук отбился, управляющий тебе плетьми шкуру спустит!
— Мы теперь не казенные, —с трудом заставляя себя говорить спокойно, возразил Иван.
— Ну и что! —рявкнул Запрягаев, — Пороть вашего брата завсегда можно! И должно! —он грохнул кулаком по столу так, что подпрыгнули стопки и тарелки, — Не нами сказано: не мазана телега скрипит, не сечен мужик рычит!
Глафира, прижав руки к высохшей груди, умоляюще смотрела на Ивана, как бы заклиная: «Не спорь ты с этим аспидом. Не прекословь ты ему».
А Иван так стиснул обеими руками край столешницы, что ногти побелели. И наклонил голову, пряча глаза.
«Зверина проклятая! Самого тебя выволочь да плетьми… А лучше того, прихлопнуть на месте!»
Но Запрягаев уже сообразил, что разговор пошел вовсе не застольный, и сказал, криво усмехаясь:
— Ну, это так, к слову пришлось. Секут ведь не каждого, а через одного… Тебя, к примеру сказать, пока не за что. Тобой их благородие господин Тирст довольны. И даже внимание тебе оказывают… — И осекся, почувствовав, что опять сказал лишнее.
А Иван снова подумал: «Не миновать мне шею тебе свернуть!»
Запрягаев гостевал еще долго, пока не высохло дно графина, Иван совладал с собой и, блюдя гостеприимство, почтельно потчевал господина вахмистра. Но Севастьян Лукич, видимо, был недоволен, что разболтался некстати, или же не мог забыть перехваченного им недоброго взгляда — только пил и ел молча, почти не отзываясь на попытки хозяина снова завязать разговор.
2
Проводив Запрягаева за ворота и удостоверять, что свернул он в проулок, где жила известная всей слободе тридцатилетняя вдовая бабенка Лизка Губастая, промышлявшая между делом продажей спиртного из‑под полы, — Иван, не заходя в горницу, поднялся на чердак, где схоронилась от дорогого гостя хозяйка дома.
— На кого это он разорался? — с тревогой спросила Настя.
Иван опустился на шуршащую постель, обнял жену.
— На тебя, на меня, на весь белый свет, Настенька…
