Ярыгин исподлобья наблюдал за ним.
— Да что вас, Иван Христианыч, так приспичило? Сами же говорите — запасы руды и угля есть. Все цехи и мастерские работают. Мастеровых и чернорабочих в достатке…
— Вот то‑то, что в достатке! —со злостью отозвался Тирст. — Рабочим платить надо. Для того и просил денег.
— Ну, батенька мой! —развел руками Ярыгин, — Испортила вас казенная служба. Привыкли чуть что к гу бернскому казначею руку тянуть. Эко диво, рабочих расчесть! Много ли на это денег потребно?
— В заводской кассе, — сообщил Тирст, — едва достанет на очередную выплату. В следующую субботу платить нечем.
— Подождут, — небрежно бросил Ярыгин.
— Со дня основания завода не было случая подобной несостоятельности заводской конторы, — возразил Тирст.
— Избаловали людишек! —назидательно укорил Ярыгин. — Ясное дело, в государевой казне денег богаче, чем в кассе господина Лазебнпкова. — Он помолчал и, как бы снисходя к промашке Тирста, добавил: — Конечно, враз людишек к новым порядкам не приучишь. Расчет надобно произвести.
Тирст насторожился, и Ярыгин это заметил.
— Нет, насчет денег и не помышляйте… А рассчитать рабочих надобно… Заводская лавка вином торгует?
— И вином, и провиантом, и прочими товарами.
— Хотя бы и прочими. В заводской лавке вино — главный товар… А кроме заводской, есть еще лавки в слободе?
— Мещанин Шавкунов держит лавку.
И он вином торгует?
— Имеет разрешение.
— Так вот, Иван Христианыч. Рабочих мы ублаготворим. И денег у господина Лазебникова просить не станем.
Ярыгин произнес это со всей важностью, какую мог из себя выдавить. Заметно было, что ему доставляет огромное удовольствие учить уму–разуму самого Тирста, о хитрости и изворотливости которого с превеликим уважением отзывался даже правитель генерал–губернаторской канцелярии.
— Перво–наперво, — поучал стряпчий, — надобно закупить у Шавкунова все вино, сколько у того имеется…
— Ефим Лаврентьевич! —не выдержал Тирст.
Но Ярыгин остановил его не терпящим возражений жестом и, не обращая внимания на изумление хозяина, продолжал:
— Затем надобно прекратить продажу вина и в заводской лавке…
Единственное око Ивана Христиановича раскрылось до предела, дозволенного ему природою.
Ярыгин, воровски оглянувшись по сторонам, поманил к себе Тирста. Когда Иван Христианович, придвинув кресло, уселся рядом, стряпчий склонился к самому его уху и принялся нашептывать что‑то, видимо, весьма занятное, потому что сосредоточенно угрюмое лицо Тирста мало–помалу утрачивало свою угрюмую настороженность и под конец даже покривилось хитренькой улыбочкой.
— Улавливаете? — спросил Ярыгин и, довольный собою, даже потрепал Тирста по сухому колену.
— Улавливаю, —ответил Тирст, делая вид, что не заметил фамильярности стряпчего.
Ярыгин с неожиданной при его дородности прытью вскочил, присел к столу, написал несколько строк, припечатал бумагу своей печаткою и протянул Тирсту.
— Распоряжение управляющему Балаганского винокуренного завода выдать в расчет с главного конторой фирмы пять бочек спирту. Снаряжайте немедля обоз, Р1ваи Христианыч!
5
Эту неделю смена Еремея Кузькина работала в ночь, Иван пришел домой на рассвете, помылся горячей водой (Глафира с вечера наливала полный ушат кипятку и укутывала его старым стеганым одеялом), поел разогретых щей и улегся в сенцах на топчане, чтобы не потревожить утренний, самый сладкий сон жены. С тех пор как Настя посулила ему сына, Иван относился к ней особо бережно.
Но самому ему сегодня отдохнуть не удалось.
Часу в девятом утра прибежал встрепанный Тришка.
Глафира не сразу пустила его в дом. Спит хозяин, токо–токо лег. В ночную работал.
— Анне знаю! —отмахнулся Тришка. — Чай, вместях мы робим с вашим хозяином. Вместях при печи состоим. Я вот и вовсе не ложился. Дело, вишь, такое, шибко срочное…
Глафира поняла так, что опять что‑то стряслось на проклятой печи, и, ворча про себя, пропустила Тришку в сени.
Иван, огромный, казалось, во сне он еще у кого‑то призанял росту, лежал навзничь, закинув за голову крепкие жилистые руки. В полутьме сенцев бородатое лицо Ивана выглядело угрожающе сердитым, и Тришка не сразу решился прервать его сон.
— Вишь ты, такое дело вот… — словно оправдываясь перед кем‑то, пробормотал он и боязливо тронул Ивана за плечи.
Иван сразу открыл глаза. Узнав Тришку, успокоение потянулся, тряхнул головой, сбивая сон, и спросил:
— Чего тебе?
— Еремей Федотыч! —торопливо зашептал Тришка, и Иван усмехнулся про себя: наконец‑то он узнал свое отчество! (В паспорте Еремея Кузькина оно не было прописано г— каторжным и ссыльным отчество не положено, а спросить у Еремея перед смертью к слову не пришлось.).
— …Еремей Федотыч! В заводской лавке вином торгуют!
— И что с того? — Иван не мог взять в толк Тришкиного волнения.
— Вина‑то втору неделю нет в слободе! — захлебываясь в торопливости, пояснял Тришка. — В заводской лавке нет и у Шавкунова нет. А тут, вишь, продают! Только что расточали бочку… Слышь, Еремей Федотыч?.. Одолжи полтиной до обеда!.. Вот те крест, в обед принесу!
— Тьфу ты, балаболка! —рассердился Иван. —Сна решил. Одолжить тебя по шее!
— Еремей Федотыч! —взмолился Тришка. —Ударь хошь раз, хошь два. Токо выручи. Одна ведь бочка вина‑то. Разберут…
Иван спустил с топчана босые ноги в белых холщовых портках и хотел уже было окликнуть Глафиру, но вспомнил:
— У тебя что, Трифон, память с радости отшибло? Поди, мимо конторы бег. Сегодня суббота.
Тришка только рукой махнул.
— Был, Еремей Федотыч, был. Тамо сейчас кузнецов рассчитывают. А на дворе бумага висит. Осип, который из поляков, прочитал и, значит, объяснил: расписано каждому цеху, когда за получкой приходить. Кричному с восьми — они уже получили, все возле бочки стоят, — литейщикам с девяти, потом слесарям, а нам аж к обеду. А ить вина‑то не достанет. Одна бочка. Еремей Федотыч, яви таку милость. — И Тришка пошел с последнего козыря: — Уважь земляка!
Иван резко выбросил руку, сгреб Тришку за грудки и подтянул к себе, как котенка.
— Земляка, говоришь!
Вороватые Тришкины глаза побелели от страха. Он дернулся бйло, но куда там… а поднять руку, чтобы хотя заслониться, не посмел. И, глупо улыбаясь, что никак не вязалось с перепуганными глазами, забормотал:
— Дык, известно, кто, значит, из Расеи сюды попал, все, значит, земляки… А как же, конешно, земляки…
Но Ивану уже стал смешон собственный приступ гнева. Он отпустил Тришку и легоньким толчком усадил его на топчан.
— Глафира Митревна, поди‑ка сюда! —и, когда старуха выглянула в сенцы, сказал с усмешкой: — Выручай землячка, вынеси ему полтину. А то не доживет до обеда, на нашей душе грех.
Глафира, не прекословя, вынесла деньги, по, передавая их задергавшемуся от радости Тришке, так глянула на него, что понятно было, будь ее воля, не видать бы ему от нее ни единой полушки.
Тришка ссыпал деньги в карман холщовых портков, поклонился сперва Ивану, потом Глафире, открыл задом дверь и, напялив рваную шапчонку, припустил что было мочи.
— Пропойца несчастный! —сказала Глафира с сердцем.
— Не серчай, Митревна, сегодня суббота, — вступился за Тришку Иван.
— Знать Феклу но рылу мокру! — возразила старуха, — У такого на все дни праздников хватит. Седнп Саввы — завтра Варвары. И что за мужская порода такая, — со вздохом продолжала Глафира, — только бы им нахлестаться да рога в землю… Прости, господи, мое прегрешение…
Она мелко перекрестилась и пошла в горницу.
Иван окликнул ее:
— Митревна! А у нас, однако, запасу тоже нет?
— Нету, — подтвердила Глафира. — Остатний полштоф аспид усатый высосал… Сходить, подп, взять для всякого случаю?
— Не пробиться тебе, Митревна, — остановил ее Иван. — Коли одна бочка, там сейчас дым коромыслом. Сам схожу.
6
Дверь заводской лавки распахнута настежь.
Но внутрь лавки никто не проходит. У самой двери пузатая сорокаведерная бочка. Возле боики рябая мордастая баба — сидельцева жена с мерным, полуштофной емкости, черпаком в руках. Сам сиделец, длинный и тощий, тут же. Принимает деньги. Правый глаз у него с бельмом и, взяв в ладонь медяки, он пересчитывает их, склонив голову по–куриному набок.
К дверям лавки вереница жаждущих. Кто с бутылью, кто с котелком, кто с ведерком. Очередь соблюдается строго: попробуй сунься не в свой черед — голову оторвут! И нетерпение ожидающих выражается только криками и бранью, направленной к сидельцу и медлительной жене его.
— Шевелись веселей!
— Аль сама захмелела у бочки!
— Не объездили тебя смолоду!
Все зти возгласы и попреки мало тревожат сидельца и флегматичную его половину.
