— Мне некогда. Спроси у матери, — отвечал он.
Потом я понял, что он сам не знает. Меня это открытие поразило и обидело: отец — и не знает! И если он ни за что бранил меня, я специально выискивал какое-нибудь непонятное слово. Узнавал его значение. И потом обращался к отцу — знает ли он? Он отмахивался от меня, ссылаясь на занятость. А я торжествовал. Мама заметила это. Объяснила, как это скверно с моей стороны поступать так. Я больше не делаю этого.
Порой кажется, что отец ругает меня вовсе не потому, что узнал о моих грехах. Причина тут другая. Угадать до конца её не могу. Надеюсь, когда вырасту, всё прояснится. Ведь многое в жизни познаётся с возрастом. Тут уж ничего не поделаешь.
Иной раз мама, не зная, что я дома, защищает меня перед отцом.
В субботу я засиделся у бабушки Вари, слушая её рассказ о каком-то купце Дерябине, который когда-то давным-давно устраивал фейерверки в городском саду. И как огонь попал на платье бабушкиной подруги. К чему этот рассказ, я не понял. Бабушка часто стала так рассказывать. Молчит, молчит и заговорит ни с того ни с сего.
— Так нельзя, — услышал я вдруг голос мамы из соседней комнаты. — Он учится, всё, что надо, делает. Зачем его тормошить?
— Нашла горе! — сказал отец раздражённо. — А кем он станет? Вроде вашего Леонида Николаевича?
— А чем Леонид Николаевич плох? Он юрист.
— Юрист! — По скрипу половиц я понял, что отец начал ходить по комнате. — Всего ничего проработал и в Москву метит.
— С Рульковым не сработался, что ж поделаешь!
— Да я не о том же! Я о другом: у всех ваших образованных дурь в голове! Да, да! Не смотри на меня так. До хозяйства никому дела нет! Никому! Один приезжает, другой уезжает, а за хозяйство никто браться не хочет!
— Почему ты так говоришь? — сказала мама.
— Потому что знаю. А ты не знаешь. Ты дома сидишь, а я чуть ли не весь район знаю как свои пять пальцев. И скажу тебе: начинается голод. Понимаешь?
— Да кто ж виноват? Война такая прошла!
— Война, война! Не нужно ничего этим самым вашим образованным. Летают, кричат, а хозяйствовать никто не желает. У меня сколько положено по штату людей в конторе? Восемь человек. А я один работаю и везде успеваю. Да. А всё потому, что я с детства хозяйничаю. А из Борьки что выйдет?
Я насторожился.
— Инженер! Диплом получит! — вскрикнул отец. — А хозяйство он будет знать?
— Сейчас всем тяжело, — вздохнула мама. — Успокойся. Мария Игнатьевна приехала из Москвы и сегодня придёт к нам. Ради бога, не бранись. У каждого своя судьба, каждый занят своим делом. Постой, постой. Вот чистое бельё возьми.
Я шмыгнул в дверь и выбежал на улицу. Из-за чего они ругались? Может, отец не хочет, чтоб я учился? Нет, он хочет этого. Сам говорит, чтоб я хорошенько учился. Может, он не желает видеть меня адвокатом и юристом, что одно и то же? Так ни я, ни мама ни разу не говорили об этом. Мне хочется стать моряком. И я буду моряком. Пока об этом ничего не скажу отцу. А подрасту, там видно будет.
Мама никогда не упрекает меня своим детством. Наоборот, рассказывает весёлое, хотя в их многодетной семье жилось трудно. Дед мой рано умер. И жили они бедно. А потом появился в городе мой отец. Он был тогда каким-то начальником. У него на голове уже виднелась лысина. Мама так и говорит:
— Я, Митя, тебя без лысины не помню.
В общем, мама тогда только что окончила девятилетку. Отец, был красив, но лысина на его голове смущала маму. Она от пего первое время пряталась. Он же был настойчив, продолжал ухаживать. Потом мама перестала замечать его лысину. И они поженились.
Когда у нас чужие люди и все беседуют, отец непременно с кем-нибудь поругается. Потом мама бранит его за это.
— Господи, всю жизнь так, всю жизнь! — восклицает она. Что ты всех учишь, Митя? Ты что, за один вечер хочешь переделать человека на свой лад?
— Пусть, пусть явится ещё раз этот прохиндей, — отвечает отец, едва заметно улыбаясь глазами. — Ещё не то ему скажу.
— Ты невозможен!
Самый главный начальник отца, толстый полковник Сорачов, приезжает к нам редко. Каждый раз выпивает за обедом бутылку водки. И с ним отец ругается.
— Екатерина Васильевна, — говорит Сорачов маме, — и вы столько лет прожили с таким человеком? Как это у вас духу хватило?
— Как видите, — улыбается мама, — а вы долго ещё собираетесь терпеть его на службе?
И полковник смеётся, колыхая свой огромный живот.
Зимой мои обязанности: пилить с отцом дрова, колоть их, носить воду из колонки, ухаживать за кроликами и вычищать навоз. Вот и всё. Остальное время трачу на школу, приготовление уроков. И на гулянье. Летом вынужден целыми днями пропадать на огороде. А в этом году, когда ожидается голод, мы взяли два огорода: один на территории птицесовхоза, другой в степи за кирпичным заводом. Признаться, я терпеть не могу огородов. Сажать, полоть, прорывать, окучивать, поливать — о-о! Как это скучно! А в степи жарко. С утра на небе ни облачка, ветра нет. В полдень кажется, солнце опускается ниже к земле. Печёт так, что все мы часто пьём воду, обливаемся потом. Вдруг примчится из степи вихрь — столб пыли и песка. Тут уж ложись на землю, закрывай глаза. На огороде, который на территории птицесовхоза, веселей работать — здесь близко речка. Я то и дело бегаю окунуться. А в обед и мама, и другие женщины тоже уходят к реке. Мама почти не купается. Опустит ноги в воду и сидит на обрывчике, покрыв голову и лицо платком. Дина плещется на мели. Я деру раков. Или играю с ребятами в квача на глубине. Витькин огород далеко от нас. Днём я его редко вижу. У Лягвы огород только около дома. Дом у них новый и красивый. Они собираются его продать, уехать в Москву. Леонид Николаевич работал зиму адвокатом в суде. Поругался с помощником прокурора Рулько-вым. Уволился. Кто-то что-то там в Москве должен сделать, и Леонид Николаевич уедет туда. Конечно, заберёт Лягву. Лягва дважды бывал в столице с Марией Игнатьевной. Начал важничать. Сойдёмся вечером у нас под забором на травке, Лягва начинает:
— У нас в Москве сейчас светло на улицах…
— У вас в Москве… — передразню я.
— Народу там пропасть! — продолжает он. — А кино — почти на каждом углу. Билеты свободно продаются…
Наш старый кинотеатр разрушили. Кино показывают в кирпичном доме на Ленинской улице. Днём редко показывают. А на вечерний сеанс билет не достать, да ребят и не пускают на вечерние сеансы.
На улицах появились нищие из деревень. Старушки, дети, старики ходят по дворам, просят поесть. Самые ближние к городу деревни Сухановка и Ковыльное совершенно опустели. Весной там жили люди, а теперь никого нет. В хатах окна и двери раскрыты настежь. Городские ребята играют там. Часто поджигают хаты. Странно получается: раньше городские ходили в деревню за хлебом, теперь деревенские в город.
Откроешь калитку.
— Мальчик, вынеси хлебушка!
Стоит женщина, держит за руку девочку. Я сам когда-то просил милостыню. Зная, что вчерашний хлеб съеден у нас, а сегодня отец ещё не приносил из военкомата, где он получает его по карточкам, убегаю в дом. И картошек нет. Мама на огороде. Но женщина просила у меня, значит, думает, что у нас есть хлеб. На подоконнике стояла банка с молоком. Уже пуста! Что делать? Бегу к бабушке. У неё в сундучке лежат корки столетней давности.
— Бабушка, дайте мне сухарь! Вечером я мягкого вам дам. Да скорей! Я же вас не обманывал никогда!
Если даст, отнесу нищим. Но иногда бабушка не даёт мне. Жмурясь, стискивая от стыда зубы, убегаю через огород на другую улицу, чтоб нищие меня не видели. Пусть думают что хотят, но где я возьму?
А в глаза им смотреть стыдно: они не верят, когда говоришь, что нет хлеба…
Наведался к нам Илья Афанасьевич из Голубкова, помогавший нам при немцах. Несмотря на страшную жару, он зачем-то в полушубке, в шапке. На ногах тяжёлые сапоги. Борода у него стала длиннее. Молча садится на бревно у крыльца. Я принёс воду, поставил ведро. Подсаживаюсь к нему.
— Вы чего в кожухе, Илья Афанасьевич?
Молчит.
— Где батька? — наконец произносит он.
— В лесу или в деревне.
— К вечеру будет дома?
— Будет.
— А матка где?
— На огороде. А я дома сегодня.
До прихода отца он больше не произносит ни слова. Отца он попросил устроить его кем-нибудь в КЭЧ на работу.
— Старуха моя там осталась, а я вот к тебе подался, Никитич! Что скажешь?
— Хорошо, что-нибудь придумаем, — пообещал отец.
Спустя дня три взбунтовался Гаврюша. Где-то выпил крепко, явился к нам во двор, вызвал на крыльцо отца и потребовал, чтобы он хоть раз в неделю разрешал ему прирабатывать на лошади.
— Конюх я, ай нет? — дёргал Гаврюша за отвороты своей измятой шинели. — Куры с меня смеются! Чем я хуже других, Никитич? Ефим Дворков подрабатывает, — загнул он палец, — Венька из пекарни, этот олух царя небесного, и тот доходы имеет! А я у тебя? На бутылку не подработаешь! Думаешь, местов больше нету? Вот! — он потряс треугольным конвертом. Хороший приятель зовёт в Москву. Вместе с ним служили. И уеду! А ты сам ходи за конячками!
