«Замыслил меня пересилить? Посмотрим, Сысой…»
Из мозглой холодной теми на миг возникло искаженное злобой лицо Сысоя.
— Геть! — крикнула Ксюша, и оно пропало. Но сразу же виделись темные пихты, под ними шумит Безымянка. Щупловатый дядя Егор с бороденкой набок и Аграфена вместе с Ксюшей буторят породу на золотомойной колоде, а сероглазый Вавила, широкоплечий, веселый, подвозит к колоде пески и кричит:
— Ксюша, это тебе на румяна!
Пески глинистые, красные, и верно как будто румяна.
Ксюша вспомнила, как просили товарищи организовать артель на прииске. Не согласилась. Счастье свое упустить боялась.
Вихрились и сбивались мысли. Сквозь крутящиеся клубы Ксюша видит поскотину родного села. Она едет с работы домой, ее поджидает Ванюшка. Румяный от мороза. Глаза смеются. Вскрикнув, падает в кошеву и приникает губами к Ксюшиной холодной щеке.
— Ваня! Сокол мой! Чуешь ли, как мне тяжело?
Возвратившись с Устиновского прииска, Ванюшка еще во дворе поискал глазами Ксюшу. Непременно встретить должна… Но Ксюши не было. В кухне на лавке сидела мать, заплаканная, растрепанная и причитала:
— Ксюха-то, подлянка, с одноглазым Сысойкой бежала… Ох, горюшко нам, стыдобушка нам…
Ванюшка замер, стараясь понять слова матери.
— Бежала? Зачем?
Много позже дошло, что бежала с полюбовником — одноглазым Сысоем. Закричал. Заругался. Сорвав со стены ружье, выбежал из дому и вскочил на неоседланную лошадь.
— Но… Но-о…
Вокруг висела ночная серая мгла. Ветер свистел в ушах. Не ветер, то мать твердила: «Сбежала Ксюха-а». И ветер повторял надрывное «а-а-а-а».
«Ружье проклятущее бьет по спине. Поди, до крови набило хребтину. Как нагоню их, так наперво картечью по коням шарахну и крикну: вылазь, Сысой, из ходка! На колени, ворюга! Знать, доброго мужика не встретил, чтоб хребтину тебе сломать. На колени, кобель кривоглазый!.. И как станет молить о пощаде, как заползает в грязи, так стрелю…»
Будто наяву, увидел Ванюшка и дым от ружья, и как после выстрела Сысой повалился чурбаном в дорожную грязь.
«А Ксюхе что сказать? Именем христианским назвать язык не поворачивается. Надо бы шлюхой. Еще покрепче…» А перед глазами вставала прежняя Ксюша, добрая, ласковая. На пальце перстенек с бирюзой — подарок Ванюшкин. Она смотрит на колечко и говорит тихо:
— Век носить буду.
«Год едва миновал — с кривоглазым сбежала…»
— Но… — хлещет Ванюшка коня.
…Видится: Ксюша припала к плечу Ванюшки, обняла и шепчет: «Не стало прииска, Ваня, любовь наша осталась!..»
«Это было… Дни можно по пальцам счесть. Значит, врала? С Сысоем любилась?» — Зубами скрипнул от боли. Показалось: догнал Ксюшу и везет ее обратно по селу, а девки и парни гогочут.
— Невесту под венцом проворонил.
— Видать, одноглазый-то слаще…
— Объедки себе везет… Го-го-го…
Серая муть поплыла перед глазами.
— Как прикончу Сысоя, так за тебя примусь, шлюха. А ну, скидывай сарафан. Оголяйся. Подходи в чем мать родила! Соромишься? А с Сысоем не соромно было? Все снимай, все!
Злорадство глушило боль. Ванюшка испытывал даже сладость, видя, как плачет Ксюша и дрожащими руками прикрывает свою наготу. У нее только крестик на шее и чоботы на ногах. И больно, до крика больно видеть обнаженную Ксюшу.
— Вставай на колени! Молись! Где кольцо с бирюзой?.
«Ваня, прости…»
— Молись!
«Ванечка, ножки твои поцелую…»
И видится: ползает нагая Ксюша у его ног. Все как на самом деле. Ощутил тут Ванюшка в себе мужицкую непреклонность и сладость будущей мести.
Светало. Дорога проглядывалась сажен на сто. Впереди пегие лошаденки резво катили ходок.
— Ксюха с Сысоем? Эге-е!..
Ванюшка забил пятками по животу лошади с силой, наотмашь хлестал прутом справа налево по крупу, по шее, по бокам.
— Но-о… проклятущий, поддай!..
Близко ходок. Рывком стянул из-за спины дробовое ружье, клацнул затвором.
— Стойте, подлые!
В ходке взвизгнули бабы.
— Да это никак Ванька Устинов из Рогачева?
— Убивец!.. С ружьем!
Бабьи все голоса. «Куда их нелегкая понесла чуть свет?»
Промчался мимо.
— Но-о… Жги-гори…
Часто стучат копыта. Еще чаще стучит Ванюшкино сердце. В полумраке рассвета мелькают придорожные пихты, березки, осины. Струи упругого ветра бьют по лицу.
— Над Ксюхой такое измыслю… В грязь ее… затопчу… У ручья, в тальниковых кустах, увидел полупритухший костер. На влажной земле хорошо видны следы колес и подков, отпечатки сапог, примята трава у кустов.
«Тут они спали! Тут Ксюха целовала Сысоя, ласкалась к нему и разрешала Сысою такое…»
— О-о! — закусил Ванюшка до крови кулак.
Бежать бы отсюда, да глаза прикованы к мятой ветоши и жадно ищут новых улик. У ручья отпечаток женской руки. На мизинце вроде след от кольца.
Саврасый часто водил боками, — тянулся к воде.
— К-куда, — закричал Ванюшка и рванул повод. — Гад ползучий, бежал бы быстрее, я бы их тут прихватил. — В приливе ярости пинал коня по ногам, в живот, бил кулаком по губам. — Ты виноват, подлюга. Вот теперь скачи, а не то…
Ударив еще раз по морде саврасого, вскочил на его спину. Конь сразу сорвался в галоп. На спуске в овраг споткнулся. Ванюшку грива спасла, успел ухватиться. Копыта процокали по настилу моста. Краснотал стоял у самой дороги, темно-бордовый, будто покрытый кожицей спелой брусники. Ванюшка ударил коня хлыстом по морде.
— Скачи в гору, гад.
Саврасый закидывал голову и хрипел. Вдруг березы, дорога метнулись в сторону и само весеннее небо закувыркалось. Ванюшка попытался вскочить с земли, но припал на правую ногу.
— Колено… Ох!..
Конь лежал в грязи, а из его открытого рта струйкой стекала кровавая пена. В голове у Ванюшки гул и неотвязная мысль: «Догнать…»
Опираясь на ружье, как на костыль, запрыгал в гору. Каждый шаг — нестерпимая боль. Жалость к себе становилась сильней с каждым шагом.
— Из-за подлых ногу расшиб… Коня загубил… Отец надерет кнутам спину… В деревне-то засмеют… Уж как догоню…
На вершине Ванюшка остановился. Отсюда виден пологий спуск, пожалуй что, на версту. Там едут двое верхами, а за ними катит ходок!
— Они! — рванулся. Упал. Поднялся. Запрыгал на одной ноге. Кони бежали резвой рысцой, ходок катился легко, а Ванюшка выбивался из сил.
— Не догнать!
Упал вниз лицом на прошлогоднюю ветошь, рвал ее, как рвал бы горло Сысоя. В бессильной ярости грыз сырую весеннюю землю, плевался и истошно кричал:
— Удрали, подлюги… — поднявшись на колени, схватил ружье и ударил стволом о землю. Увидев погнутый ствол, присмирел. Ружье-то отцовское.
Ходок с беглецами катился все дальше.
Вернулся домой на вторые сутки, в потемках. Матрена увидела сына и всплеснула руками:
— Ванюша, родненький, наконец-то…
Услыша шаги отца, Ванюшка хотел прошмыгнуть в огород, но Устин уже стоял на крыльце и в упор смотрел на сына. Молчал. Будто не видал уздечки-сиротки, ружья-кочерги. Гмыкнул в кулак.
— Иди выпей бражки с устатку.
Когда захмелевший Ванюшка свалился спать в сенях, завернувшись в тулуп, Матрена подсела к нему.
— Ванюшенька, родненький, не гоняйся за Ксюхой. Не стоит она. Отец тебе в городе купецкую дочь подсмотрел — слаще сахара, щеки как пышечки…
— Не надо мне никого.
— Неужто посля Сысоя станешь объедками разговляться?
Рванулся Ванюшка.
— Ни в жисть. Мне теперь девки — што пень. В монастырь я пойду.
— Што удумал-то? Господи! Утром похмелиться захочешь… не брагой, так вот трешка… положу под подушку.
Хмелен был Ванюшка, а все ж подивился и ласке матери, и молчанию отца.
— Жалеют, — шевельнулось теплое чувство к родителям, и острая жалость к себе. Жалость росла и гнала впереди себя слезы глубокой обиды.
Утром Ванюшка вышел во двор. Яркое солнце слепило глаза.
— Иди-ка сюда, — крикнул отец, — помогай вьюки гоношить.
На дворе перекликались батраки. Они выносили из амбаров лопаты, кайлы, мотки железа, связки сапог — груз на прииски господина Ваницкого. Сюда его доставили на подводах, а дальше — тайга, и можно везти только вьючно.
— Эй, вяжи, штоб вьюки были ровного веса, да не били лошадей по бокам, — прикрикнул Устин на рыжеватого батрака. И опять обернулся к Ванюшке. — Подь сюда, тебе говорю.
Слова по-обычному властные, а голос не тот. Вроде просит отец. Понял Ванюшка нутром: сегодня можно спорить с ним и отвернулся.
— Голова болит што-то.
— Разомнись и болеть перестанет.
Сказано крепче. Дальше спорить опасно. Подтянув портки, Ванюшка спустился с крыльца.
Вьючил на пару с Симеоном. Затягивая веревку, думал только о том, чтоб потуже завьючить. Потянул — и за спиной услышал шаги. Сысоевы! Только он один так подборами шаркает, будто пускается в пляс. Оглянулся — нет никого, но веревку отпустил, и Симеон плюхнулся в навозную жижу.
