Ознакомительная версия.
– Я мало читал Гоголя… – отвечаю, уязвленный.
– Он говорил, что Пушкин – это русский человек через двести лет. А русский человек через двести лет – вот он, огурцы по теплицам тырит! А когда застукают, в штаны наделает и умоляет: «Не убивайте!». А зачем его, спрашивается, убивать, если он сам скоро загнется? Вон там, через два дома, такой же алкаш в прошлом году умер, так его только на седьмой день обнаружили, когда запах по участкам пошел. А? Это тебе не Томас Манн, у которого смерть – в красивой Венеции, на фоне порочной страсти, с чем еще можно примириться. С трупом, который крысы обгладывают, примириться нельзя. Самое обидное, что совсем молодые уходят, которым жить да жить! Ты видел мою хрущобу? Ну, дом пятиэтажный, в котором я живу? Так вот в этом доме из моих ровесников почти половина не дожили до сорока. Спились, в драках погибли, в Афгане и Чечне пропали… Жуть!
Что-то похожее я говорил себе сам, и не раз, но слышать собственные слова от другого человека, оказывается, неприятно. Удивительно: я уже хочу защитить эту землю, вступиться за нее, закричать: а как же ваш Гагарин?! Да, вы сделали из него товар планетарного масштаба (что-то вроде Че Гевары), но Гагарин был! И родился он именно здесь, на твоей смоленской земле!
Ночью не спится, я встаю с кровати и опять поднимаюсь наверх. Сквозь окно пробивается свет луны, и в ее мертвенном сиянии кружатся призраки тех, кто писал эти умные и глубокие книги. Кружится Гессе, вальсируют Генрих и Томас, сомнабулически топчется на месте Франц Кафка… Призраки заперты здесь, никому не нужные, они как в тюрьме. Но вот один выскальзывает наружу, потом второй, третий, на свободе призраки вырастают, упираясь головами в темное небо, и с горечью озирают окрестности. Титанам мысли нечего здесь делать, им надо уходить. И они, перешагивая жалкие домишки, теплицы, грядки с укропом и морковкой, движутся на Запад. Как, и Норман с ними?! Ну да, его ведет за руку один из титанов, и хотя мальчик явно не хочет покидать эту землю, приходится подчиниться. «Не в коня корм», – поясняют старшие младшему, и Норман, с тоской оглядываясь, удаляется в западном направлении…
Утром ночные картинки блекнут и растворяются в прозе жизни. Роман уже давно на ногах, он набивает продуктами земледелия большую сумку, устанавливает ее на тележку и перехватывает резинками. По его словам, «сволочи» как минимум неделю на их линию не покажутся, поэтому можно отправляться в город.
Продуктов земледелия столько, что приходится собрать еще одну сумку, ее грузим на вторую тележку. И мы отправляемся в путь. Основной колесный транспорт в Германии – автомобиль; в Афинах – мотоцикл, в Китае – велосипед. В России главное колесное средство – ручная тележка, ее таскает за собой едва ли не половина населения. Опять сближаясь с местными жителями, я тащу тележку с огурцами, которые мама Романа закатает в банки, и семейство педагогов (жена – тоже учительница) не умрет с голоду.
– Не обижайся за вчерашнее, – говорит Роман. – Мы тут, как зэки лагерные, которые считали себя гораздо умнее фраеров-интеллигентов, сидевших по 58-й статье. Те были культурные, образованные, имели ученые степени, но все это за лагерной колючкой ничего не стоило. Блатной с пятью классами давал сто очков вперед любому профессору, а потому проявлял высокомерие. Вот и мы так же высокомерно относимся к европейцам. А надо ли гордиться этим умением выживать в любых условиях?
Мне повезло: мой «зэк» оберегает «фраера», учит и дает советы. Один из советов звучит на площади, где мы пересаживаемся с маршрутки на трамвай. На устланном квадратными гранитными плитами пространстве сбились в группу молодые люди характерной наружности: черные куртки, бритые головы, татуировки на открытых частях тела…
– От этих бритоголовых держись подальше, – говорит Роман. – Таких топором не запугаешь, они сами тебе голову отрежут…
Я знаком с этой атрибутикой, такие же наци швыряли камни в окно Францу, перешагнувшему через законы крови. Или здешние наци все-таки другие? Я вижу шрамы, синяки, разбитые губы, нездоровую худобу и понимаю: они отличаются. Наши бритоголовые более сытые, лоснящиеся, их увлечение – в немалой степени мода, маскарад. Эти, видно, обозлены всерьез, здесь агрессия бьет фонтаном со дна души, ею охвачено молодое тело, вынужденное вместо мяса и витаминов поглощать закатанные в банки огурцы и картошку с дачных огородов.
Внезапно от группы отделяется один, низкорослый и худощавый, и переходит трамвайные пути.
– Привет, Роман Борисович! – машет он рукой. – А я думаю: вы это или не вы? Оказывается, вы!
Он приближается, встает напротив и упирает руки в бока.
– Здравствуй, Торшин… Я тоже тебя не сразу узнал.
– Ну да, я хайр состриг, лысый хожу. А что? Голова дышит, и менту ухватиться не за что!
Торшин хохочет, довольный, затем эффектно сплевывает.
– А вы с дачи? Все тележки таскаете с картошкой? Ну да, зарплату ведь не прибавляют…
– Не прибавляют, – медленно говорит Роман.
– А зря. Такому учителю я бы прибавил. Я столько немецких слов выучил благодаря вам, что даже кличку получил: Ганс. В общем, я тут в авторитете, а все потому, что ваших уроков не пропускал.
Молодой человек нисколько не смущен, напротив, исполнен снисходительной иронии по отношению к бывшему учителю. Он предлагает присоединиться к группе на площади («потусить», как он выражается), но Роман вежливо отказывается. Я наблюдаю за ним, вижу напряженное лицо, желваки на скулах, в то время как голос – ровный, тихий, как и положено, если ученики вышли из-под контроля и требуется вернуть урок в нормальное русло.
– Ну, как хотите. Тогда я к своим.
Торшин вразвалочку удаляется, и как раз подходит трамвай. В трамвае Роман молчит, затем через силу усмехается.
– Хорошо еще, Фариду не вспомнил, супругу мою. У меня ведь смешанный брак, я жену из Узбекистана вывез, когда на практике был в Самарканде; теперь мы вместе работаем. Учитель она – от бога, ее портрет с доски почета годами не снимают, но сколько ей выслушать пришлось… Даже в учительской может проскочить: мол, понаехали узкопленочные, проходу от них нет! Чего тогда об учениках говорить?! Есть, конечно, нормальные ребята, я таких отбирал для поездки в Берлин. Но основной контингент формирует среда обитания; а среда сам видишь какая…
Я не могу задерживаться, время подгоняет. Надо собраться в дорогу: перебрать рюкзак, что-то выстирать, что-то подшить, что-то подарить на память. Когда я вынимаю из рюкзака доску с темным ликом, Роман удивленно качает головой. Ты, говорит он, не только романтик, а еще и паломник! Когда же я называю место, куда должен вернуть икону, он лезет на полку и достает толстый фолиант. Это, поясняет, справочник по Смоленской области, митрополит выпустил, тут все храмы описаны – и действующие, и уничтоженные. Разыскав по оглавлению указанный населенный пункт, Роман разочарованно захлопывает книгу.
– Некуда тебе возвращать икону. Разрушен храм, еще в шестьдесят первом году приход был ликвидирован.
Вроде я должен испытать облегчение от того, что не нужно делать крюк на север области (сто километров в оба конца). Я же испытываю растерянность. Лик с доски смотрит на меня укоризненно, словно вопрошает: почему ты, глупый немец, заранее не узнал про закрытый приход? Куда ты меня теперь определишь? Я икона-сирота, поэтому ты должен меня таскать с собой вечно, я твой пожизненный крест…
Я предлагаю икону Роману, но тот машет руками:
– Нет, нет, не надо! Если бы я верующий был, может и взял бы; а я не то чтобы атеист… Скажем так: агностик. Так что оставь икону в какой-нибудь другой церкви.
– В какой церкви?!
– В какой? Сейчас посмотрим…
Роман опять залезает в фолиант.
– Вот, тут есть один небольшой храм недалеко от Вязьмы. Необычный храм, как утверждает автор справочника.
– Чем же он необычен?
– Там чудеса, там леший бродит… – с насмешкой отвечает Роман. – Тебя ведь интересуют чудеса, верно?
Он намекает на мою откровенность ночью – кажется, я что-то говорил про Нормана. Я чувствую, как щеки покрывает румянец. Я не должен был об этом говорить, это очень интимная вещь, не каждый поймет, но после сидения в кустах почему-то показалось, что мы очень близки, мы одной крови, и можно…
– Ладно, я в подробности не влезаю. Как я понял, там что-то серьезное произошло, иначе вряд ли ты отправился бы в свой поход. Я прав?
Ознакомительная версия.
