Минуты тянулись будто в какой-то одури, и я, глядя в зеркало, все-таки решился вызвать образ Жюльетты. И на самом деле вскоре возник размытый силуэт моей сестры, и, чем четче он становился, тем сильнее я ощущал пустоту внутри себя. Походило на то, что она намеренно пытается скрыть от меня свою душу, позволяя видеть лишь смутные очертания ее. И еще я чувствовал поднимавшийся во мне страх. Страх возникал откуда-то снизу, вызывал чувство стеснения в груди, хватал за сердце и, подбираясь к горлу, душил меня.
«Не упусти главную цель, — подстегивал я себя. — Ты еще не все сделал. Оставь в покое Жюльетту, сосредоточь мысли на Элен!»
Ее серебристый взгляд странным образом умиротворил меня. В мыслях я снова был с Марией Терезой, целовал ее, ласкал ее обнаженное тело.
— Элен, отчего вы не поцелуете Бернара? Не забывайте, вы ведь за зеркалом, никто вас не увидит и ни в чем не упрекнет. Мы сами наделены могуществом воскресить Лазаря, если наши воспоминания о любимых добрые. Но нам, конечно же, ближе живые. Поэтому я сейчас целую мою Марию Терезу со страстью принца, которому предсказано, что в один прекрасный день нежностью и любовью он завоюет степную розочку.
Элен без остатка отдалась воспоминаниям. Поднявшись с кушетки, она стала приближаться к несуществующему Бернару. На мгновение глаза ее открылись, и она, словно сомнамбула, протянула вперед руки. На губах застыла улыбка, и, что странно, ее серебристый взор куда-то исчез, его больше не было. Будто возникший по воле внушения Бернар вмиг исправил эту ошибку. Движения графини преисполнились особой, неповторимой грации, которой по прихоти природы было лишено ее тело и которая была сокрыта в ее душе. В считанные мгновения долговязая, неуклюжая девица растворилась в исходившем от нее сиянии. Я подумал, что в этом состоянии Элен ничего не стоило бы завоевать сердце любого мужчины и тот лобызал бы ее с ничуть не меньшей страстью, чем похититель, ее единственный Бернар.
И душа Элен, воссияв, осветила путь и плотским желаниям. Элен самозабвенно и страстно целовалась с воображаемым любовником. Вскоре дыхание женщины участилось, что свидетельствовало о том, что Бернар достаточно далеко зашел в ласках. Сцена, разыгрывавшаяся перед нами, потребовала от графа немалой выдержки, ибо жестикуляция Элен с каждой секундой становилась все откровеннее. Я чувствовал, что де Карно еле сдерживается, чтобы не броситься на свою дочь, тряхнуть ее за плечо, попытаться привести в чувство, но тут она зашептала слова любви. Элен обещала Бернару пойти вместе с ним и на смерть, если потребуется, и в этот момент наконец прозвучали слова, несомненно, указывавшие на след:
— Но сначала мы должны сказать друг другу «да». Привези сюда пастора, и он тайно обвенчает нас в церкви Сен-Лазер перед реликвиями. Тогда я навек твоя.
И тут же настроение Элен резко изменилось: с посеревшим от горя лицом она устало опустилась на кушетку, ее переполняло отчаяние, в глазах стояла тоска. Вскоре мы узнали причину столь разительной перемены в ее поведении. На мой вопрос, что же все-таки произошло, Элен призналась, что ее идея обвенчаться привела Бернара в бешенство.
— Ему даже не пришло в голову хотя бы утешить меня, вселить в меня хоть какую-то надежду.
Элен дала волю переполнявшему ее отчаянию. Мнимая защищенность, даруемая зеркалом, более не помогала — в ее ушах гремело «нет» Бернара, отдаваясь в душе эхом обреченности. Вскрикнув, графиня, словно манекен, скатилась с кушетки. У меня самого было чувство, что я лечу сквозь облако крохотных осколков стекла, грозивших искрошить меня на границе потустороннего и реального миров. На несколько мгновений лица Марии Терезы и Элен слились в единый образ, а уже секунду спустя все распалось, и я видел перед собой отражение наполненных печалью и мукой безумных глаз. Затылок одеревенел, боль в ногах была невыносимой. Я попросил воды, а когда Даниель Ролан, Альбер Жоффе и граф наперебой стали поздравлять меня, я не выдержал и зажал ладонями уши.
А Элен рыдала. Ее плечи судорожно подергивались. Меня охватило невыносимо горькое чувство, что я в очередной раз использовал свой дар не во благо, а во вред другому.
Бернара схватили в Бургундии, в Отюне, как раз в сочельник в одной из церквей. Он не стал запираться и сам привел полицейских в заброшенные виноградники в Ле-Крозо, в середине прошлого века процветавшем промышленном районе, где бурными темпами развивалась металлургия. Бернар, прозванный в этой местности Граф Кокс, пользовался услугами двух помощников, которых взяли с поличным, как раз когда они пересчитывали деньги. От прежнего миллиона оставалось всего сто пятьдесят тысяч франков.
Ради успокоения совести я написал прошение на имя министра юстиции с просьбой о смягчении наказания Бернару. К сожалению, меня так и не удостоили ответом. Несколько месяцев спустя Даниель Ролан поведал мне, что Бернара направили на каторгу куда-то в Восточную Африку — он получил двенадцать лет.
Со временем мой порыв усадить Элен перед зеркальной стеной фехтовального зала стал казаться мне авантюрой от начала и до конца. И хотя успех мой обошелся графу в пятьдесят тысяч франков, деньги эти в буквальном смысле смердели бедой, стоило вспомнить, как они мне достались. Аппетит мой ухудшался, даже любимые блюда и вина казались безвкусными. И в один из свинцово-серых январских дней, когда я взбирался по лестнице дома на рю Мон к себе в квартиру с корзинкой салата, редиса, моркови, поверх которых покоился обернутый в веточки розмарина кролик, на меня накатил приступ отвращения, да такой, что даже расхотелось подниматься к себе.
Развернувшись, я, не долго думая, направился не куда-нибудь, а на рю де Бабилон. Добравшись до дома семейства Боне, я остановился, зашел в лавочку и позвал месье Боне, который тут же разразился приветствиями, и напрямик заявил ему, что на сей раз я сам лишился аппетита.
Едва я сунул кому-то из его подручных корзинку с продуктами, как желудок мой тут же заурчал, более того: от одного вида колбасок на витрине и несравненного духа копченых цыплят аппетит мой взыграл, как в старые добрые времена.
— Я должен уточнить, месье Боне, не то чтобы я страдал полным отсутствием аппетита, мне просто невмоготу есть в одиночестве. И готовить лень. Вот что я хочу вам предложить: дарю вам эту корзину вместе со всем, что там лежит, а вы меня за это угощаете поджаристыми ножками откормленной на славу курочки.
— Предварительно мы их отвариваем, затем поджариваем и только после этого коптим. Здесь в округе их называют «ножками Боне». Я положу вам в корзинку парочку на вечер, а сейчас идите к Мари, и пусть она угощает вас. И не вздумайте возражать.
Потянув за шнурок звонка, месье Боне препроводил меня на заднюю лестницу.
— Опять лестница! — вырвалось у меня, будто сие нехитрое и полезное сооружение означало для меня катастрофу средней тяжести.
— И еще какая! — с гордостью ответствовал месье Боне. — Ступеньки из пятисотлетнего стропильного дерева, а поручни сняты с испанской каравеллы. Конечно, это не дворцовая лестница, по спиралеобразные изгибы смотрятся величаво, не так ли? А перво-наперво должен вам заявить, что это единственная в Париже деревянная лестница, которая не скрипит. Настоящий шедевр!
— Стало быть, чудесная лестница, да и только, — прокомментировал я и не без самоиронии заключил, что это крутыми изгибами уходившее вверх винтовое сооружение полностью соответствовало моему нынешнему состоянию духа.
Мое с ним различие состояло лишь в том, что мне впору как раз расскрипеться, причем погромче. Именно потому чутье и привело меня сюда, на рю де Бабилон. Мне нужно было кому-нибудь выговориться, испросить совета, и я понимал, что только Мари Боне поможет мне.
К счастью, эта женщина была рада нашей встрече ничуть не меньше моего, ибо я уже бог знает сколько времени не переступал порога их дома. Месье Боне вновь доказал мне, каким умным и тонко чувствующим человеком он был. Не ударяясь в словопрения, он отправил супругу на кухню, крикнув ей вслед, чтобы мадам Боне не вздумала обращаться ко мне как к психиатру.
— Сегодня твоя очередь помочь ему. Сготовь что-нибудь вкусное, козочка моя, а потом выслушай, что он тебе расскажет.
И я со спокойной совестью вверил себя гостеприимству семейства Боне. В самом деле, отчего не вверить себя материнской заботе Мари и не насладиться семейным уютом, пусть даже чужим? С благодарностью я принял предложение хозяев расположиться в просторном кресле эпохи Людовика XV, с признательностью понюхал пробку только что откупоренного бордо, которое тем временем хозяин, блаженно урча, разливал по бокалам.
С поразившей меня учтивостью он протянул мне бокал, не забыв предусмотрительно подвинуть и табуреточку для ног. Но и этого ему показалось мало: раздобыв где-то в доме теплый плед, он заботливо укрыл мне ноги. Успокоился месье Боне, лишь когда водрузил мне под голову подушку-мутаку. С сосредоточенным видом и молчаливо, что было уж совсем не в его духе, этот великан передвигался по комнатке, даже сподобился подкатить сервировочный столик, вновь наполнить успевшие опустеть бокалы и в довершение всего зажечь свечу. После этого с чувством исполненного долга месье Боне извинился и стал спускаться к себе в лавку. Постепенно его шаги по лестнице стихли.
