— Одну минуту, Петрус. Тут мне кое-что пришло в голову.
Мари Боне вернулась с тарелкой с остатками рождественского печенья. После этого ненадолго исчезла в спальне. До меня донеслось шуршание платьев, и я невольно спросил себя, насколько же глубоко Мари Боне постаралась упрятать свою женственность. Сейчас разыгрывает передо мной этакую непринужденность, думал я, дескать, уважает, но отнюдь не любит своего мужа. Почему она не закрыла за собой дверь? Что это, умысел или же просто забывчивость? Может, ей хочется, чтобы я стал за ней подглядывать?
С минуту из спальни не доносилось ни звука. Я поедал печенье и напряженно вслушивался. Ни звука, казалось, Мари Боне обратилась в соляной столб во время переодевания. Дышать стало труднее, сердце учащало бег. Звездочка печенья раскрошилась у меня в пальцах — и тут скрипнула половица, а в следующую секунду раздался сдерживаемый, негромкий кашель. Потом послышался звук выжимаемой губки, и после этого Мари Боне вернулась в комнату. От женщины исходил запах фиалковых духов.
— Заставила вас дожидаться.
Я не сомневался, что верно истолковал донесшиеся до меня звуки, однако Мари Боне вела себя так, будто ничего не произошло. Но даже в тусклом мерцании свечи я смог разглядеть, что лицо женщины разгладилось, посвежело.
— За вами в Шарентоне укрепилась слава человека слишком уж доброго, мягкосердечного, — заговорила она. — Вы от этого мучитесь и сами это хорошо знаете. Несправедливость и подлость легко ранят мягкое сердце, и оно кровоточит. Именно это сейчас и происходит с вами. Послушайте, Петрус, вы помогли мне совершить путешествие по своему «Я», я имею в виду, что и вам такое путешествие пришлось бы очень кстати, только важно верно выбрать пункт назначения. До сих пор вы обходились со своим даром, как поденщик. Тут пациент, там пациент, чуточку игры, пока не появилась Ла Бель Фонтанон. Но все это не имеет к вам никакого отношения. Все произошло даже помимо вашей воли. А в тех случаях, когда речь заходит о ваших глубинных чувствах, то есть о любви, тут ваш дар обречен на фиаско.
Мне оставалось лишь согласиться с этой женщиной. Кивнув, я в один присест умял два печенья. Мари Боне говорила со мной с оттенком превосходства, жестко, очень по-мужски. Ведь внешне, рассуждал я, это ни дать ни взять козочка, но какая проницательность, какой ум! Я уже стал подозревать, что она подсознательно переносила свои материнские чувства на меня, человека взрослого, с тем чтобы вытеснить росшего в ней ребенка.
— Мари в образе газели, разгуливающей на поляне своих фантасмагорий, — такой вы нравитесь мне куда больше. Могу предложить вам прогулку. Хотите? Однажды вы мне описали, как сидите у ткацкого станка будущего, и при этом предугадали катастрофу семейства Суле. Что же готовитесь предугадать сейчас?
Мари Боне с радостью поддержала мою идею. Я заставил ее размотать клубок, своего рода нить Ариадны, которая должна была служить ей ориентиром на период нахождения в трансе. В момент, когда наши с ней образы совпадали, Мари предстояло завязать узелок. И когда в начале нашего совместного странствия она окажется на моем шезлонге в Шарентоне, то должна была обвязать нить вокруг тела.
— Вы же помните, как я склонился над вами и пробовал пульс. Если у вас есть желание, просто возьмите да впрыгните в мой взор. Ничего страшного, вы ведь скреплены нитью с настоящим, и в любое время вам стоит лишь протянуть руку и нащупать узелок.
— Я пытаюсь.
— И что?
— Ничего не получается. Да и как? Я чувствую вас, ощущаю ваш запах, слышу вас, но я ведь не предсказательница будущего.
— Тогда возвращайтесь.
— Уже возвратилась, я у себя в спальне…
— Мари, я слышать этого не желаю.
— Ладно. Куда теперь?
— Возьмите нить и забросьте ее туда, откуда она может быть связана с вами: к себе в живот.
— Ни за что!
Не ответ, волчий рык! Рык разъяренного волка, который готов разорвать тебя на части! Этот агрессивный звук длился долю секунды, но у меня мурашки по телу побежали. Я почувствовал себя пойманным за руку вором, показался себе наивным самаритянином, вынужденным внезапно признать, что все его благие деяния завершились бедой для всех. Если у Мари Боне и были глаза Жюльетты, то такого презрительного, бесчувственного и бездушного тона моя сестра никогда не смогла бы себе позволить.
— Тогда возвращайтесь.
Я изо всех сил старался, чтобы голос мой звучал как можно равнодушнее. Мари Боне потребовались считанные секунды, чтобы прийти в себя. Похоже, наша вылазка прошла для нее бесследно. Она с удовольствием разгрызла фигурное печенье, потом внимательно оглядела кусочек и даже понюхала его.
— Я вас не обидела?
— Не хочется лгать вам, Мари. Но в вашем голосе было столько злобы…
Мари Боне снова устремила на меня взгляд газели: невинный, боязливый, непонимающий. Она избегала встречаться со мной глазами и сидела, поглаживая живот, как преисполненная радости будущая мамаша, влюбленная в будущее дитя. Да, шепотом подтвердила Мари, опустив голову, верно, она проявила недовольство. И все потому, что ее напугала эта нить Ариадны, она испугалась удушить этой питью свое нерожденное дитя.
— Пора бы вам знать, Мари, сколько честности вы в состоянии взять на себя, — мягко и таинственно произнес я.
— Поверьте, — прошептала в ответ Мари Боне, — хотя Тесей и отыскал выход из лабиринта, но разве Минотавр до этого год за годом не пожирал всласть семерых мальчиков и девочек? Вот о чем следовало бы задуматься, Петрус! О тех уже убиенных Минотавром детях. С одной стороны Ариадна и Тесей, с другой — пожиратель детей Минотавр.
— Мари, я согласен с вами, По, когда я предложил вам проследовать по нити Ариадны во чрево к себе, к вашему ребенку, вы повели себя, как тот Минотавр, пожирающий детей.
— Бог мне свидетель! Нет! Никогда!
Ее возмущение было искренним. Побледнев от ужаса, с расширившимися глазами она прикрыла ладонью рот. Она мгновенно сообразила, что я хотел сказать: что принял ее за Минотавра, который не прочь полакомиться и собственным ребенком.
— Знаете что, — тихим голосом продолжала Мари Боне, — в трансе мне вдруг показалось, что на конце нити затаилась смерть. Почему — не могу сказать. И все же меня преследует неотвязная мысль, что стоит мне добраться к центру тела, и я повстречаюсь с ней.
— И в самом деле малоутешительно.
— Верно. Потому что в трансе возможно все что угодно. Я перепугалась ее лика, лика смерти, понимаете? Ее смрада! Прежде всего именно ее смрада! Потому что транс — это не сон. Тут ты видишь во сне собственную смерть, что ты уже лежишь в гробу. И чувствуешь ужасный запах тлена, зловоние распадающейся плоти. В трансе от всего этого не уйдешь. Так что мне оставалось бежать и кричать «нет». А в повседневной жизни все происходит так, что старуха смерть не пугает меня. Я ее почти люблю. Она мне представляется как нечто, похожее на тень, с которой я связана от рождения. Она, связанная со мной незримой нитью, бросит иногда на меня взгляд искоса, в другой раз нет. Эта нить длиннее в годы юности, к старости укорачивается. И когда приходит твой час, старуха аккуратно и чуть ли не любовно начинает сматывать нитку, заключает тебя в свою тень и уносит прочь из этого мира. Иногда мне казалось, что я своими глазами даже видела ее, но она всегда проворнее меня и умеет хорошо прятаться. Ей хватает просто опавшего листа или капельки росы, чтобы укрыться в них. А когда она стоит у меня за спиной и я оборачиваюсь, она тут же исчезает, и я недоуменно гляжу в пустоту.
Мне никогда не забыть этого монолога. На прощание Мари Боне страстно убеждала меня положить все мои заботы и треволнения в объемистый гроб, заколотить его и утопить в морской пучине, тем не менее меня на следующий день одолевали мысли похуже — я был готов сам улечься в такой гроб и исчезнуть навсегда из этого мира.
Я как раз сидел над составлением письма, в котором пытался извиниться, когда меня разыскал Ипполит, камердинер графа. Более водевильной ситуации и вообразить себе было трудно: равнодушно-высокомерный слуга является к субъекту, когда тот, одолеваемый неумеренным оптимизмом касательно получения прощения от возлюбленной, строчит ей полное раскаяния послание. Улыбаясь и с пером в руке я вышел открыть Ипполиту, который бесстрастно и лаконично проинформировал меня о «добровольном уходе из жизни графини де Карно».
Я так и не услышал собственного крика, мне об этом уже потом доложила консьержка.
— Пресвятая Дева Мария! Что с вами?
Мадам Бершо, не упустившая возможности препроводить старшего графского прислужника к дверям, вновь взбежала по лестнице и погрозила кулаком дурному вестнику. Излишнее волнение обернулось для нее ужасающим кашлем, и, после того как приступ миновал, она отхаркнула мокроту не как обычно в платочек, а прямо на пол. Посланник графа, увидев такое, брезгливо отворотился и, не попрощавшись, удалился.
