— Пресвятая Дева Мария! Что с вами?
Мадам Бершо, не упустившая возможности препроводить старшего графского прислужника к дверям, вновь взбежала по лестнице и погрозила кулаком дурному вестнику. Излишнее волнение обернулось для нее ужасающим кашлем, и, после того как приступ миновал, она отхаркнула мокроту не как обычно в платочек, а прямо на пол. Посланник графа, увидев такое, брезгливо отворотился и, не попрощавшись, удалился.
Мадам Бершо! Голос сердца не обманул ее: то был момент, когда я нуждался в этой женщине как никогда. Она была единственным человеком, кому я мог тогда довериться.
— Любовь, месье Кокеро! — воскликнула она. — Любовь. Ах, она так горька. Но не плачьте. Я помогу вам!
Я и не собирался плакать, а присел на корточки перед секретером с письмом графа в руке. Я был так потрясен и расстроен, что послание выпало из рук. Я бы и сам повалился, если бы не мадам Бершо, успевшая подхватить меня. Она долго стояла у меня за спиной, разглядывая графский герб и аристократические каракули графа. Забота одно, а любопытство — другое.
Граф был скуп на слова. И достаточно честен, чтобы не обвинять в трагедии одного лишь меня: все, таково было его резюме, виновны в этой «катастрофе со смертельным исходом». «Элен переживала без меры по поводу своих чересчур огромных ног, слишком большое внимание уделяя бушевавшим в ней страстям, я потакал своему мизантропическому эстетству, вы, Кокеро, пустили на самотек ваше дарование внушать и подчинять. Ныне всем нам необходимы отстраненность и самоуглубление. Что касается второго, по этой части и вы, и я большие мастера, впрочем, да и в том, что касается первого, отнюдь не новички».
Мадам Бершо успела прочесть послание графа раз с десяток, только после этого до нее дошел весь трагический смысл событий, в которые я оказался вовлечен. В итоге она разразилась обвинительной тирадой вполне в якобинском духе о барской спеси аристократов, окрестив Элен глупышкой.
— Наложить на себя руки из-за слишком уж больших ног и неразделенной любви, нет уж, месье Кокеро, тут вы от меня сострадания не добьетесь. Вот уж штучка эта ваша графиня! У нее денег куры не клюют, кроме них, еще и имя, которое что-то да значит. Чего вы от меня ждете? Я — маленький человек, и родители мои были люди маленькие, у меня чахотка, я живу на крохотную ренту и на то, что мне дает моя работа, я вынуждена довольствоваться тем, что вместо настоящей любви мне остаются одни лишь мечтания. Боже мой! Если бы все домохозяйки вдруг по подобным причинам надумали отправиться на тот свет, что стало бы с человечеством?
Ее слова способствовали обретению мной мужества, и я даже смог подняться со стула. С помощью мадам Бершо я все же добрался до спальни. Медленно, словно подстреленный боец к укрытию, я, осторожно переставляя ноги, продвигался к кровати. Я понимал, что мадам Бершо прониклась ко мне симпатией после того, как я однажды напоил ее бодрящей микстурой собственного изготовления — пресловутой водицей бесстрашных. Ко мне она была настроена столь романтично, что в предрождественские дни только и делала, что пекла разные разности. Три или даже четыре дня подряд я получал по тарелке печенья, каждый раз разного. Стряпня мадам Бершо была умело приправлена, хотя и чуть солоновата…
В спальне я присел на край кровати и закрыл лицо руками. Так я просидел несколько минут, обдумывая случившееся и желая лишь одного: не существовать, ничего не ощущать и не переживать. Но я слышал, как мадам Бершо принялась что-то искать в моем буфете. И, что самое странное, мне было приятно наблюдать, как она, открыв и снова закрыв с полдесятка дверец и ящичков, нашла бокал, а потом и откупорила бутылку вина. Я слышал, как плещет вино, выливаясь в бокал, и ждал, пока мадам Бершо подаст мне его.
— Налейте и себе, что ли, — шепотом попросил я.
— А знаете, не заставлю вас повторять дважды, — прозвучал радостный ответ. Шагнув к буфету, она тут же вернулась с наполненным бокалом. — За ваше здоровье, месье Кокеро!
Я кивнул и залпом осушил бокал.
— Ничего, все у нас получится.
Мадам Бершо пожелала последовать моему примеру, однако, поперхнувшись, закашлялась и потом долго утирала слезы.
— Послушайте меня, — продолжал я, дождавшись, пока она вновь наполнит наши бокалы. — Все это от лжеуспехов. Как бы я себя ни оценивал, дарование мое скорее проклятие, нежели благословение. Я попытался избавить Себастьена Суле от навязчивой идеи, внушая ему те или иные образы, и что же? В результате гибнет его сестра Эстер. В публичном доме с одной из девушек по моей милости случился истерический припадок, графине тоже не прошло даром путешествие в мир, который я ей внушил. Я предчувствовал момент ее смерти, мадам Бершо. Верите вы мне или нет: я слышал вчера, как графиня Элен Карно позвала меня. Так что теперь мне остается жить в предчувствии, что еще одна моя бывшая пациентка погубит свое еще нерожденное дитя. И это не просто домыслы истомленного жизнью неврастеника. А остальные случаи гипноза? Дикость, и больше ничего! Я дошел до того, что заставил мальчишку зализывать раны от крысиных укусов на своей собаке — что уж тут скажешь!
— Я понимаю вас.
Мадам Бершо, кашлянув, допила вино. Собираясь с мыслями, она промокнула салфеткой уголки рта. Я устремил на нее умоляющий взгляд, теша себя призрачной надеждой, что ей удастся отыскать нужные слова, которые облегчили бы мне душу. Отчаяние мое было безграничным. Тем не менее я воспринимал как благо, как чудо, что эта простая, изнемогавшая от чахотки женщина в те часы оказалась рядом.
— Если я говорю, что понимаю вас, месье Кокеро, то оттого, что и я такая же, как и вы, мягкосердечная. Наш брат всегда готов упрекнуть себя лишний раз, если что-то там не удается или удается, но не так, как мы задумали. Вы готовы стыдиться своего дара, я же обречена иметь дело со своей болезнью. Да, у меня туберкулез, и двадцать лет назад я по доброте душевной призналась в этом своему возлюбленному. Как же он поступил? Расторг помолвку. А как поступила я? Вместо того чтобы извлечь из этого урок, научиться обманывать мир, как он обманывает тебя, я стала стараться вдвойне оставаться доброй. Болезнь моя усугублялась, и по мере того во мне росло стремление успеть сделать как можно больше добра: я и вела хозяйство у одного пастора, и работала деревенской повитухой, помогая детям бедняков появиться на свет, ухаживала за сиротами. Твори добро — вот принцип, который придавал мне в жизни силы. И я говорю вам это только потому, что и у вас дело обстоит так или примерно так. Но отчего мы такие? Да потому что нас снедает чувство вины. Мы знаем, что когда-то совершили ошибку, только у нас не хватает смелости признаться себе в ней. Вот потому-то мы и стремимся быть всегда хорошими, добрыми, Порядочными, отзывчивыми. А если нам почему-то не удается, то сразу же появляется чувство своей никчемности, неполноценности. Вам, месье Кокеро, самому предстоит отыскать совершенную вами ошибку. Моя состояла в том, что я девчонкой вопреки своей воле согласилась избавиться от ребенка. И вот это тяжким грузом лежит на моей совести, но еще больше мучит меня, что жители деревни столь сурово осуждали моего возлюбленного, что он вынужден был бежать аж в Америку. И по сей день о нем ни слуху ни духу. И если с ним случилась беда, так опять-таки по вине моей бабской распущенности. Верно говорится в Библии о первородном грехе, не так ли? Наверное, все так и есть.
Утерев слезы, мадам Бершо улыбнулась. Она еще никому об этом не рассказывала, ни одному человеку, добавила она, но уже достигла внутренней гармонии, почти разобравшись в себе. И к концу жизни надеется разобраться окончательно.
Услышанное буквально околдовало меня. Крайне важный для меня вопрос, говорила ли эта простая женщина правду, был прост, как и ответ на него, — да, мадам Бершо права. И пусть она была не прорицательницей, а консьержкой, и то, что рассказала мне, — исповедь простой женщины, мадам Бершо куда ближе подобралась к тайникам жизни моей, чем кто-либо еще в этом мире. Я был будто опьянен и отрезвлен одновременно, витая между глубоким сном и совершеннейшей явью. Я вкушал горечь и сладость, ощущал удивительную легкость и тяжкий груз на плечах. Поднявшись, я уселся, потом попытался встать и снова бессильно рухнул на край постели. Инертность и пробуждение, свет и тень удерживали мою душу плотными сетями — но близился момент, когда я должен был прорвать эту сеть, пробудить себя к свободной жизни.
Мадам Бершо взяла свой бокал, я — свой. Глядя друг на друга, мы выпили, после чего я резко поднялся и подошел к окну. Сколько раз мне уже приходилось видеть четверку этих серовато-коричневых кошек, тайком наслаждавшихся просачивающимся сквозь щели окон теплом. Блаженно жмурясь, они иногда приоткрывали глаз или оба, а теперь вдруг словно по команде уставились на меня недоверчиво и, как мне показалось, понимающе. Готов ли ты наконец выступить в роли рыцаря и справиться со своей раздвоенностью, вопрошали эти взоры. Ибо ты раздираем присущей тебе добротой и любовью к Жюльетте и ненавистью к аббату и осознанием своей вины в смерти сестры.
