— Ну да, — подтверждает Гриша. — Этот, с Ямальской, кричит: «Давай-давай, забуривайся!» — а утяжелителя нет. Ни барита, ни гематита.
— Без утяжелителя нельзя, — авторитетно заявляет Калязин. — Нельзя без утяжелителя. Эго же сразу на выброс нарвешься. Я когда в Тазу бурильщиком работал...
— Как насосы, Калязин? — неожиданно спрашивает у него Гриша.
— Насосы? Насосы... A-а, насосы! Красота. Поменял клапана. Часа четыре упирался. Да, знаешь, Гриша, по-моему, там поршень не то поет.
— Ты в этом уверен? — спрашивает Петро.
— Семь лет работал, знаю.
— У меня в Грозном помбур был, — говорит Гриша. — Путевый паренек. Вроде как ты, Калязин. Всегда чем-то занят. Бурение идет, я у тормоза, а он из насосной не вылазит, что-то там ремонтирует. Деловой. Все время слышу: «тук-тук, тук-тук» — ключами, значит, работает. А тут нам пора на вира. Зову-зову его — не слышит. «Тук-тук, тук-тук» — ну, заработался. Я к тормозу верхового поставил, сам к насосам. Гляжу — а помбур мой за кожухами лежит, один ватник подстелил, другим укрылся, в руке ключ, рядом ломик, и он рукой ритмично так во сне шевелит: тук-тук, тук-тук!
— У тебя! В Грозном! Паренек! — взрывается Калязин. — Ты, Сынок, не очень-то. У тебя воспоминаний больше, чем биографии. Ты когда к тормозу встал? Когда? Я уже бурильщиком работал, а ты еще долото от лопаты отличить не мог! Сынок!
Возникает неловкое молчание, и становится слышно, как неумолчно грохочут дизели, звенят серьги стропов, ударяясь о вертлюг, — это бурит ночная вахта, это бурит Годжа, пробурит сто метров и улетит в отпуск...
Калязин смотрит решительно и зло, Гриша растерянно улыбается.
— Пора спать, — говорит Петро.
Такси ныряет в долину, заполненную до краев туманом, и смазанные пятна фар встречных машин отлетают, как недосказанные слова. Поговорим потом. После. «Кто может знать при слове «расставанье» — какая нам разлука предстоит?..» Скорее. Щелкает электрическое табло: «Рейс задерживается... задерживается... задерживается...» Беги, там еще наши — успеешь. Льет дождь. Шуршат страницы в монастырской тишине. Хлещет раствор. Вертлюг похож на перевернутый цветочный горшок. Деревянная кадка с забинтованным цветком. Внуково? Тюмень? Мыс Каменный? Назад-вверх-вперед-щелк! Корабли на рассвете уплывают без нас. Ты долото от лопаты не отличишь. Сынок. Рейс задерживается... задерживается... задержива...
Представить страшно мне теперь, что я не в ту открыл бы две-е-е-ерь!.. — радостно кричит Годжа, и я просыпаюсь.
Какое-то мгновение мир еще продолжает сохранять свою четырехмерность. Потолок балка кажется похожим на старую штурманскую карту с катышками снятой ластиком бумаги и причудливыми следами полустертых курсов. Приглушенный и ровный звук дизелей напоминает гул двигателей самолета, набравшего высоту. Шорох одежды похож на замирающие шаги в высокой траве. Годжа, наполовину снявший свитер, спеленуто подергивает руками, словно пловец, опутанный водорослями.
— Земляк, — неожиданно спрашивает он, — ты «80 тысяч километров под водой» читал?
— Давно...
— Да? Не помнишь, чем там кончилось? У нас на четвертом номере была эта книжка. Только без конца. Они в какой-то водоворот попали, ага... Спаслись?
— Спаслись.
— Да? И я тут одному земляку говорил: должны спастись. Не верил.
— Как вахта? Бурили?
— Бурили, ага. Ротором крутили — турбобур скис. — Годжа надевает яркую рубаху, ремень с бесчисленными кнопками, смотрится в кривой осколок зеркала. — Здесь турбобуры-ой-ой-ой. Пока пароходы новых не завезут — наломаемся.
Сквозь прорехи бурукрытия, висящего на окнах, пробивается вялый, неровный свет.
— Гришкин отец, правда, обещал нам собрать хоть один...
— Подосинина отец?
— Гришкин, ага. Он на «горке» работает, в мехмастерских. Тут была эпопея... Сначала он мастером был, а Гриша у него в бригаде бурильщиком. Как вахта, так он: «Сынок, смотри!», «Сынок, осторожнее...» Потом его перевели. А тут и Гришке не повезло — пальцы под автоматический ключ подставил. Месяца два в больнице проторчал. Вышел — а его кинули в помбуры, ага. Он в бурильщики только на этой скважине вернулся, месяц назад, когда Морозов в отпуск улетел...
Вот как: вахту Подосинин принял недавно. Вахта — это шестеро: бурильщик (стало быть, Гриша), первый помощник бурильщика, помбур (судя по всему, Петро), второй помбур — верховой рабочий (Ибрагим), третий помбур — буровой рабочий (выходит, я), дизелист (бородач с цветами, Толян, живущий в аэропорту «рядом с радистами»), помощник дизелиста — «помазок» (Мишаня). А... Калязин?
— Годжа! А Калязин?
— Что — Калязин? Перерыв у него был. Он с Севера уезжал, вообще из бурения уходил. Давно практики не было. Пока второй верховой, ага... — Годжа прислушивается к звукам буровой, замечает: — Опять на вира пошли...
Слышен надсадный, захлебывающийся рев.
— Туго дело идет.
— А бригада Эрвье — слыхал? — добурила третий номер, обсадную колонну спускает. Испытания скоро, три пласта стрелять будут. Да-а... Любопытно, что же там, в этих пластах...
ГЛАВА ВТОРАЯ. ЧАС НЕ РАВЕН ЧАСУ
— Да что мне Эрвье! — кричит мастер в микрофон рации. — Что мне Эрвье! Ну и пусть колонну спускает! Пусть! Мы успеем. Успеем, говорю! Ты мне турбобур давай! Осознал?
Он швыряет трубку в гнездо и, продолжая ворчать, устало опускает голову на сплетенные руки.
Зуммер рации писклявый, капризный. Мастер морщится, но трубку не берет, отмахивается, как от надоедливой мухи.
— Будто я третий номер не знаю... Что там не бурить? Там геология спокойная.
— Верно говоришь, Гаврилыч, — охотно подтверждает Калязин. — Третий номер я тоже знаю.
Но мастера эта поддержка неожиданно раздражает.
— Верно, говоришь? Нет, неверно. В бурении вообще ничего спокойного не бывает. Осознал? Да-а...
Наверное, ему за сорок. И все же, если бы не усталость, он был бы похож на плакат — правильное лицо, ясный взгляд, решительно сжатые губы. Именно таким, похожим на плакат, он показался мне в первый миг нашего знакомства. Повертев в руках мое направление, он не выразил никаких чувств, хотя я знал, что людей в бригаде у него не хватает. И после, выслушав пояснения, разочарования своего не показал, только произнес меланхолически: «Людей не успеваю по технике безопасности инструктировать. Отстоит вахту-другую — и на «горку», а мне опять новеньких шлют: учи, дескать, Гаврилыч!» Пояснения же мои сводились к следующему: направление, где говорилось, что «Калещук Ю. Я. является помощником бурильщика 3-го разряда», — не более чем аванс, и звание бурового рабочего мне еще предстоит заслужить.
Приглядевшись к мастеру, я заметил, что он изрядно утомлен, держится на пределе, и скорее всего усталостью, а не свойствами характера объясняется некоторая замедленность реакций. За месяц с небольшим его бригада прошла почти две тысячи метров. Однако последние несколько дней проходки практически нет. Ну, что к этому добавить? Что небо голубое, снег белый, а трава зеленая? Тяжело поднявшись из-за стола и знаком предложив следовать за ним, мастер провел меня по буровой, на ходу коротко бросая: «Это насосы... желоба... вибросита... манифольд... лебедка... вспомогательная лебедка... ротор... а это идет спуск инструмента...» Потом мы вернулись к нему в балок, поговорили немного о Самотлоре и Уренгое, чуть меньше — о Москве и Тюмени. Вызвав базу по рации, он сказал кому-то: «Так мы будем ставить этого товарища. Вроде он манифольд с канифолью не спутает...» — и, написав несколько строчек на узенькой ленте газетных полей, отправил меня на «горку» за спецодеждой. «Сегодня осмотрись, а завтра...» Так ты, говоришь, в Уренгое бывал... А кого там знаешь? — спрашивает мастер у меня.
— Хуснутдинова...
— Недавно получил выговор в приказе по главку.
— Анищенко...
— О, это был охотник! Лихой!
— Салова...
— Салова? — ревниво переспрашивает Калязин. — Когда это ты его видел? Он же на Кубань уехал. Домой.
— Уезжал, — говорю я. — Года на Кубани не проработал...
— Вернулся — бурильщиком взяли?
— Да, в бригаду Глебова.
«Вот видишь!» или: «А я что говорил?» — так или примерно так читается взгляд Калязина, обращенный к мастеру. Но тот не замечает этого взгляда.
— Послушай, — говорит он мне. — А вот на Самотлоре... Там, поди, мастера редко на буровой бывают? Из дому по телефону позвонил — то да се, так да эдак... Или подъехал на пару часов. Там же бетонка?
— Бетонка. И телефоны в квартирах, верно. Только все равно на буровой сидят. Когда что серьезное — и ночи и недели безвылазно.
— На Самотлоре от скоростей все с ума посходили, так они думают — и здесь сойдет, — ворчит мастер. — А здесь не Самотлор. Здесь Ямал. Разведка... И первая скважина с такой глубиной проекта. Первая!
Над рацией висит пестрая бумажная простыня. «Геологотехнический наряд на строительство поисковой скважины № 10 Харасавэйской площади, — читаю я. — Проектная глубина — 3200 метров. Проектный горизонт — юра. Способ бурения — роторно-турбинный. Интервалы возможных осложнений: до 400 метров — возможны оползневые явления при растеплении...»
