Ксения зашла в гостиную. Из-за стола навстречу ей поднялся незнакомый, удивительно похожий на Чичикова, господин в кремовом чесучовом костюме, белой жилетке и галстуке бабочкой. Серые глаза его под сильно увеличивающим пенсне на черном шелковом шнурке смотрели пристально, изучающе и грустно. Ксения, не выдержав этого взгляда, перевела глаза на деда, и тот сказал:
— Представляю тебе, Ксения, нашего соседа, профессора Шабеко Виталия Николаевича. А это — внучка моя. Прошу любить и жаловать.
Боже! Это был отец Святослава! Что привело его в их дом? С какими вестями он пришел? Ксения внутренне напряглась: «Скорее, только бы скорее узнать все, — мелькнула торопливая мысль и тут же овладела сознанием. — Что он скажет? Как они не похожи со Славой, ну совсем разные лица, разный облик».
Виталий Николаевич смешно шаркнул ногой, склонил голову. Выпрямившись, он еще более внимательно посмотрел ей в лицо, чуть улыбнулся, точно остался доволен увиденным, не разочаровался в ней, и сказал с очень доверительной, дружеской интонацией:
— Простите великодушно мне внезапное вторжение, княжна. Мой сын так много рассказывал мне о вас и, я вижу, не ошибался: вы еще лучше, чем он говорил... Да, да... И еще он под секретом поведал мне, — простите, Ксения Николаевна, простите, Вадим Николаевич, — что между вами будто бы возникло взаимное расположение и согласие, — так ли это?
— Так, — едва прошептала Ксения, чувствуя, что беда еще более приблизилась и стоит уже рядом, — вот она! — но не понимая еще, в чем она. — Так, — повторила она. — Да, мы любим друг друга... Я дала слово... и право Святославу считать меня своей невестой. Этот наш уговор... Я не понимаю... Мы не посвятили никого из близких... Пока... Так мы решили. Война... Но что из того, Виталий Николаевич? — Она совсем потерялась. — Не мучьте меня.
— Я обещал своему сыну, если с ним что случится, посетить вас. — Голос Шабеко дрогнул. — И вот я тут, Ксения Николаевна. — Его голос зазвенел, стал высоким: — Сообщить: вы свободны в своих действиях, во всей своей жизни.
— Но что, что?! — стала восклицать она все громче. — О чем вы? Зачем это?
— Святослав убит.
— Нет! — закричала Ксения и потеряла сознание...
С тех пор прошло немного времени. Но когда Ксения вспоминала все, что случилось с ней тогда, ей казалось, это произошло вовсе и не с ней, а с другой девушкой: ее знакомство со Святославом и их любовь, прогулки, клятвы, обморок... То были ушедшие в прошлое прекрасные дни, полные святой наивности и добродетельной веры в незыблемость и целесообразность всего сущего, веры в добро, которое так или иначе побеждает зло, в справедливость, в мудрого бога, наконец. Потеряв двух близких ей людей — сначала «молочного брата» Ивана, потом Святослава, — Ксения ожесточилась, а со временем, когда число смертей вокруг нее все увеличивалось и увеличивалось, она, казалось, просто перестала интересоваться людьми. Ее вполне устраивало бездумное одиночество, бесконечные прогулки. И книги. События, происходившие в мире, нимало не занимали се. Отдаленность дачи вполне этому способствовала... Была война — долгая, кровавая. Убили ненавистного всем Распутина. Царь отрекся от престола. В Петербурге и Москве произошла революция. Ее все приветствовали. «Бунт! — говорил дед. — Скоро усмирят». Прикатил из столицы на несколько дней отец — в полувоенном френче с пышным красным бантом на груди, в скрипящих желтой кожи сапогах, — самоуверенный и самодовольный: «мы решили», «мы готовы», «мы надеемся», «мы наведем порядок». Судьбы сыновей-офицеров, дочери, отца, похоже, его не интересовали. Он говорил лишь о государствах, блоках, планах, премьерах и министрах. Отец был далек от Ксении, а она и раньше была равнодушна к нему: никогда не могла понять, каков он и чего хочет в действительности. Отец долго спорил с дедом о революции, говорил о слабохарактерном царе и о его бездарном окружении. Дед сердился и кричал — ему изменяла обычная выдержка. И ушел, хлопнув дверью.
Вечером, поздно вернувшись из парка — ей не спалось, и она решила погулять до усталости — Ксения в полутемном коридоре увидела отца. Сопя от напряжения, он ломал Аришу, а та, покорная, слабая в его объятиях, лишь отворачивала лицо и прятала губы от его поцелуев. Ксения впервые увидела стыдное со стороны, увидела своего отца и кормилицу, уже пожилых людей, которые, как ей представлялось, и заниматься этим не должны, не имеют права, и это видение настолько потрясло ее, родило такое мерзкое, прямо-таки липкое ощущение, что она в ужасе попятилась, стараясь не производить ни малейшего шума, — и не из боязни спугнуть их, а чтобы не обнаружить себя, выскочила во двор, снова кинулась в парк и бродила там чуть не до рассвета. И потом весь следующий день старалась не смотреть в сторону отца, не говорила с ним до самого отъезда...
Частный пансионат, где служил доктор Вовси, закрылся, и он по просьбе деда перебрался к ним на дачу — просто перевез два кофра, где помещалось все его имущество и медикаменты, и стал одним из обитателей пустого дома, — одинокий старый человек, никого у него не было на этой земле, он мог пристать к любому другому берегу. Доктор был скуп на слова и любил долгие одинокие прогулки. В доме Белопольских одолела его стеснительность. Все ему казалось, что мешает он князю и Ксении, старался пореже попадаться им на глаза, ел мало, все извинялся, пришепетывал, преданно глядя в лицо, страдал, что остался без работы и поэтому стремглав кидался на каждую царапину, у кого бы она ни появлялась. Мнительность его стала всем обременительна, и Ксения упросила деда поговорить с ним и успокоить милейшего доктора.
Иногда приходил на дачу Белопольского профессор Шабеко, застигнутый врасплох событиями и тоже застрявший в Крыму. Приходил обычно утром, сильно сдавший, какой-то потрепанный, пыльный, голодный, хотя тщательно каждый раз скрывал это, и проводил у Белопольских весь день. Мужчины коротали время за преферансом и чаем с беседой (от обеда Виталий Николаевич неизменно отказывался, уходил прогуляться, придумывал себе какое-нибудь дело). О политике по уговору никогда не говорили. Вспоминали прошлое, разные случаи из жизни. Профессор, похудевший и уже не очень похожий на Чичикова, рассказывал исторические анекдоты. Всем было грустно. Очень редко удавалось уговорить Виталия Николаевича остаться переночевать. Обычно он возвращался к себе. С Ксенией был всегда ровен, приветлив, никогда ни слова о Святославе, будто его и не существовало. Второй его сын, старший, довольно известный в общественных кругах адвокат, сделавший свое имя популярным еще до войны участием в нескольких шумных процессах, уехал после февраля за границу, не то в Финляндию, не то в Германию, и не давал о себе вестей уже два года. Шабеко жил в Крыму один и, судя по всему, очень нуждался. Хотя отрицал это и категорически отвергал любую помощь, в чем бы она ни проявлялась. Гипертрофированную эту гордость, как думалось Ксении, можно было бы изобразить на геральдическом щите семейства Шабеко, если б такой существовал...
Революция поначалу стороной обходила дачу Белопольских, а позднее коснулась и их, но коснулась несколько странным образом: в один день, сговорившись, удрала вся прислуга — и не только местная, но и привезенная в свое время еще из Петербурга. Нанять других людей было не из кого и, главное, не на что. Старый князь, отправившись в банк в Симферополь, как обычно, в начале месяца, вернулся гневный и раздосадованный: новая власть — так называемый совет из рабочих, крестьян и солдат — вынесла постановление и арестовала счета. И теперь он, владелец, собственник счета, имеет, видите ли, право брать себе не более ста рублей в неделю! На сколько может хватить этих денег, если цены на все безумно возросли, — не ездить же за тридевять земель еженедельно за каждой сотней!
Спустя неделю на даче появился патруль. Проверяли документы долго и тщательно, впрочем доброжелательно. «Вы и есть большевик?» — грозно спросил старый генерал у начальника патруля, лохматого парня в пенсне, по виду типичного студента. «Нет, я сочувствующий», — ответил тот чуть испуганно.
Еще дней через десять, вечером явились неизвестно откуда пятеро матросов. Их привел татарин, когда-то работавший на даче дворником. Он вел себя нагло, даже злобно почему-то: громко топал подкованными сапогами, будто нечаянно столкнул вазу с подоконника, мстительно пнул кота. Моряки производили обыск — искали оружие. Не нашли, конечно, и тоже озлобились, приказали старому князю собираться: арестовали до разбирательства. Дед не дрогнул, а Ариша заплакала, запричитала, кинулась собирать поесть в дорогу, кое-что из вещей, плед, подушку. Старший из моряков засмеялся: «На том свете его сиятельству генералу не потребуется столько всего». Повели Вадима Николаевича к морю. Оказалось, приехали на катере, из Севастополя.
С рассветом, не сказав никому ни слова, исчез и доктор Вовси. На даче остались Ксения и Ариша, пес в будке и верховая лошадь старого князя в конюшне. Было жутко. На ночь взяли в дом собаку, закрыли ставни, сидели в темноте. По совету Ариши Ксения принялась зашивать в куклу драгоценности. Ариша засовывала в тюфяки меха и кружева. Думали, как понадежнее спрятать серебряную посуду и золотую саблю генерала, которую матросы почему-то не взяли. Решили на рассвете закопать все в парке, в приметном месте.
