— Ты о чём говоришь, Узук? — встревоженно спросила Курбанджемал и посмотрела на мужа.
Торлы недоуменно пожал плечами.
— Я говорю о том, — сказала Узук, что нас с братом Торлы ожидает участь жертв мясника. Мне неизвестно, когда она настигнет нас. Может быть, если узнают, что я сейчас сижу у вас, она настигнет нас сегодня.
И Узук, не таясь, рассказала обо всём, что услышала от дочки Худайберды-ага.
Курбанджемал в ужасе всплеснула руками и крепко ухватилась за свой ворот, шепча: «Боже мой… боже мой!..» Торлы нахмурился и приказал ей:
— А ну-ка, найди мой нож!
Она быстро метнулась к чувалу, вытащила узкий синеватого отлива нож с белой костяной рукоятью.
Торлы подышал на сталь клинка, вытер его о рукав халата и попробовал остроту лезвия на коготь.
— Ты помнишь, брат Торлы, — снова заговорила Узук, — как ты спас меня, когда жизнь скрутила меня и толкнула с обрыва Мургаба. С тех пор я считаю тебя своим родным братом, хотя я и в самом деле искала смерти. Но сейчас я умирать не хочу. У меня есть сын, у меня есть… есть стремление, цель жизни. Я очень хочу жить, брат Торлы! Чем больше я уверена, что меня убьют, тем сильнее хочу жить! И я не отдам им дёшево свою жизнь!
— Правильно! — одобрительно воскликнул Торлы. — Я всегда говорил, что у тебя сердце, как барс, запертый в клетку! Он робок потому что бессилен, но если его выпустить, он станет страшен. Твои страдания сломали клетку. Я рад, что ты не хнычешь и не падаешь духом! Возьми мой нож и не дай ослабнуть своим рукам в минуту гнева!
— Спасибо, брат мой, — голос Узук подозрительно дрогнул, но она справилась с собой. — Спасибо тебе, Торлы, но у меня есть свой нож. Вот, видишь?
Из рукава пуренджика она вытащила почти трёхгранной формы туркменский пачак и показала его Торлы.
— Я не расстаюсь с ним со вчерашней ночи. Он теперь мой самый близкий товарищ. Я поняла, брат Торлы, что источник слёз никогда не иссякнет. Его надо иссушить самой, если не хочешь захлебнуться в собственных слезах — больше никого они не утопят. Пословица говорит, что долго преследуемый трус становится героем. Может быть, я не стала героем. Я не утверждаю, что я герой. Но я не отдам свою жизнь, не взяв за неё взамен другую!
Ещё не успокоившаяся Курбанджемал заплакала, обняв Узук:
— Бедная ты моя! Что же это за напасти на нашу голову! Что это за жизнь такая, будь она трижды проклята!
Узук мягко, но решительно отстранила её от себя:
— Не надо слёз, милая сестра! Я уже отплакала за нас всех. Вода точит даже камень, но все наши слёзы не могут тронуть каменные сердца. Разве такой жизни я хотела! У меня были хорошие мечты, красивые желания, — всё уничтожено, всё растоптано. На мои мечты судьба послала мне бурю. Она чуть не сломала меня, но — не сломала! А теперь я не пойду навстречу смерти, как овца под нож!
Торлы был добродушным, жизнерадостным парнем. Настолько жизнерадостным, что некоторые считали его несерьёзным, пустоватым. Он никогда не падал духом, никто не видел его угрюмым или задумчивым. Там, немногие вздыхали и чертыхались, он отделывался шуточками. Даже Курбанджемал, ещё не бывшая его женой и втайне вздыхавшая по статному и весёлому парню, не поверила сразу, когда он сказал, что хочет посылать к ней сватов, — как-то слишком просто и легко всё это произошло. Она сказала об этом вскоре после свадьбы, а Торлы посмеялся и ответил, что только неразумные люди усложняют жизнь, которая и без того далеко не легка. И ещё сказал, что вздохи и тоска в ответ на превратности жизни — это большой верблюжий вьюк, а шутки и смех — маленький хурджун. С маленьким грузом в пути свободнее, хотя, конечно, дорога от этого не становится менее ухабистой.
Однако сейчас Торлы был серьёзен и зол. Глаза его, обычно искрящиеся доброжелательным лукавством, поблёскивали острой холодной решимостью. Может быть, Курбанджемал так казалось, но она чувствовала в муже какую-то новую внутреннюю силу, и глядя на него, с радостным удивлением признавалась себе, что таким он ей нравится больше, такого его она любит сильнее, хотя сильнее, казалось бы, уже некуда.
— Приходили бы скорее, что ли! — с вызовом сказал Торлы и повертел нож, любуясь отсветами на его лезвии. — Если хотят убивать, пусть приходят сейчас! Пусть выходят на середину — и посмотрим, кто на что способен. Посмотрим, кто — трус, а кто — храбрец!
— Не храбрись! — поддела его Курбанджемал. — Заяц тоже уши торчком держал, пока его на вертел не посадили. Придут они с наганами — куда ты со своим ножом?
— Вах, моя умная гелин-бай, ты сказала правду, только — наоборот! — улыбнулся Торлы, постепенно обретая своё обычное душевное равновесие. — Кто же на такое дело с наганами ходит? На такие дела идут воровским обычаем, с ножами идут, с верёвками. Сначала — свяжут, потом — зарежут. Всё тихо, без шума, спокойно. А уж когда всё будет сделано, только тогда начнут кричать и плевать за ворот. Только тогда и никак раньше, Джемал-бай!
— Торлы! — сказала Узук. — Мне никуда не деться от моей чёрной судьбы, она, видать, у меня на роду такая написана. Я постараюсь мужественно встретить всё, что мне предстоит. Но тебе-то зачем погибать? Ты чуть не погиб, спасая меня из Мургаба, и сейчас я снова подвела тебя вплотную к смерти. Беги отсюда, спасайся! Я пришла сюда не за тем, чтобы просить помощи или сочувствия, а чтобы предупредить тебя, спасти от недоброго. Беги!
— Замолчи, женщина! — рявкнул побагровевший Торлы. — Ты что мне советуешь?!
Курбанджемал испуганно ойкнула, завозились и заплакали дети.
На лице Узук мелькнула бледная улыбка. Мелькнула и погасла, как упавшая в воду искра,
— Не сердись, Торлы, не сердись, брат мои! Я не хотела тебя обидеть!
— А зачем говоришь глупые слова?
— Я женщина. Могу иногда сказать не так, как надо.
— Ты держишь в руке нож и стала на тропу мужчины!
— Всё равно, я женщина, брат мой… Я хотела, чтобы ты разыскал Дурды, моего брата, и Берды, которого я люблю. Чтобы ты рассказал им о новом несчастье, которое свалилось на мою голову. Пусть простят мне все обиды, если не доведётся больше встретиться. И ещё я подумала, что, если тебя не будет, здесь, то моя жизнь тоже продлится, потому что старуха захочет, чтобы меня убили обязательно вместе с мужчиной, с тобой. Пока ты не вернёшься, они ничего не предпримут.
Торлы с сомнением посмотрел на Узук, потом подумал, почесал за ухом и согласился:
— Им нужна не столько твоя смерть, сколько твой позор? Пожалуй, ты права.
— Конечно, права! — обрадовалась Узук. — Если выполнишь мою просьбу, на том свете должником твоим буду!
Торлы снова насторожился.
— На том свете мне не надо! Может, ты в райском Ахале станешь жить, а меня в райском Мары поселят — у аллаха на этот счёт свои соображения, с нами он не советуется!
— Ты хоть сегодня придержи язык насчёт аллаха, — с лёгким упрёком сказала Курбанджемал.
— А чем «сегодня» отличается от «вчера»? — засмеялся Торлы. — Разве только тем, что вчера мы не знали, с какой стороны на нас камень упадёт, а сегодня знаем и можем уклониться от него? Так это не аллах нас надоумил, а Маяджик — дочка покойного Худайберды-ага помогла.
— Ты, наверно, и в могиле шутить станешь!
— А почему не шутить, если собеседник найдётся! — Торлы посерьёзнел и обратился к Узук. — Ты не подумала, чтобы самой тебе убежать отсюда?
Узук горестно вздохнула:
— Не могу я бежать!
— Кто тебе мешает?
— Мешают…
— Думаешь, станут следить и догонять?
— Это — тоже. Но я не могу бросить ребёнка.
— Зачем бросать! Бери его с собой!
— Нет, Торлы. Не могу подвергать опасности его невинную жизнь. Пусть погибну я — он останется: частица моей души и моего тела.
Торлы досадливо крякнул и опять почесал за ухом,
— Ты чего, умные мысли из головы выковыриваешь? — пошутила Курбанджемал, раздувая полупотухший оджак. — Сейчас чаем тебя напою — просветлеет в голове.
Торлы смолчал. Сказала Узук:
— Милые мои брат и сестра, может быть, вы считаете, что я в чём-то неправа, может быть, вы, как и другие люди, считаете меня невесткой Бекмурад-бая? Это совсем не так! Род Бекмурад-бая для меня — чужой род, Аманмурад — мне не муж! И я — не жена его! Когда меня привезли и приступились с обручением, я поклялась перед своей совестью, что скорее умру, чем дам согласие. Не думайте, что данная тогда клятва сейчас уже нарушена. Она завязана крепким узелком и развязать её может только моё сердце, а оно отдано навечно другому. И за то, что я не вошла в их род, они обрушили на мою голову такой ад, который живому человеку нельзя вынести. Они топтали меня ногами, заставили пролить столько слёз, что, если бы собрать их все вместе, они хлынули бы силевым потоком. И этого им оказалось мало! Они хуже того дракона из сказки, что глотал живых людей! Дракон хоть изредка бывал сытым, а они — никогда!..
