Известно ли тебе что-нибудь о модели проекта памятника Третьему Интернационалу архитектора Татлина? Она состоит из трех огромных стеклянных полостей, соединенных между собой системой вертикальных осей и спиралей. С помощью специального механизма они приводятся в состояние беспрерывного вращения, но с разной скоростью.
А внутри, я думаю, предполагается петь гимны Священной Ацетиленовой Сварочной Горелке!
Помнишь, как-то ночью мы возвращались на машине в город и в районе Льюшема, среди трамвайных путей, свернули не там, где нужно; и вместо того, чтобы устремиться к центру цивилизации, мы оказались где-то среди Сюррейских доков и сквозь просвет между грязными домами увидели странное подобие кубистского пейзажа — подъемные краны, клубы пара, железные балки. И мгновенно твое артистическое чутье подсказало тебе запомнить этот пейзаж для финальной сцены — или как это у вас называется...
Боже мой, Себастиан! Какую восхитительную постановку ты мог бы сделать, положив в ее основу идею машиностроения! Представь: только музыкальное сопровождение, световые эффекты — и масса людей с нечеловеческими лицами. Масса. Ничего индивидуального. Признайся, ты уже думал о чем-то подобном?
Этот архитектор, Татлин, сказал однажды кое-что, что мне понравилось, хотя и ерунды он тоже много говорит. Так вот:
«Только ритм большого города, заводов и машин, соединенный с организацией масс, может дать толчок новому искусству...»
И далее говорит о «памятнике машине» как о единственном адекватном выражении существующей действительности.
Конечно же, ты знаком с современным русским театром, это твоя работа. Я считаю, что Мейерхольд действительно изумителен, как о нем и говорят. Но разве можно смешивать драму и пропаганду?
Все равно, это интересное чувство — прийти в театр и тут же быть вынужденным примкнуть к стройным рядам, марширующим вверх и вниз по коридору — в ногу — пока не начнется спектакль. А декорации!
Кресла-качалки, артиллерийские орудия, передвижные платформы и еще бог знает что. Это абсурд, ребячество, но в то же время осознаешь, что в руках у ребенка опасная и интересная игрушка, которая, окажись она в иных руках...
В твоих руках, Себастиан... Ты русский. Но, благодарение Небу и Географии, не пропагандист. Ты просто постановщик — такой, каким ему надлежит быть.
Ритм большого города — если воплотить его в зримый образ...
Боже, если б я только мог дать тебе музыку... Не хватает только музыки.
А их «Оркестры Шума»— симфонии заводских гудков! В 1922 году в Баку было представление: артиллерийские батареи, пулеметы, хор, морские рожки — нелепость! Да, но если бы у них был композитор...
Ни одна женщина так не мечтала о ребенке, как я мечтаю снова писать музыку... Но я бесплоден — стерилен.
Вернон
8
Это было как сон — и твой приезд, и твой отъезд.
...Интересно, неужели ты и вправду поставишь «Сказку о плуте, который перехитрил трех других плутов»?
Я только сейчас начинаю понимать, какого колоссального успеха ты добился. Я наконец-то осознал, что ты за важная персона теперь. Это ж надо — основать свою Национальную оперу! Она уже давно нам нужна, Бог тому свидетель; но что именно тебе потребовалось от оперы? Это уже архаизм, отмершая нелепая привязанность маленькой группки людей...
Музыка в том виде, в каком она существовала до настоящего момента, по-прежнему представляется мне детским рисунком домика: четыре стены, дверь, два окна и труба Вот и все А надо намного больше!
В любом случае, Фейнберг и Прокофьев уже делают больше.
Помнишь, как мы глумились над «кубистами» и «футуристами»? По крайней мере я. Сейчас, вспоминая об этом, я не думаю, что ты был со мной согласен.
А потом, однажды в кинотеатре, я увидел, как выглядит большой город с высоты птичьего полета Перевернутые шпили, наклоненные под углом здания. Бетон, сталь и железо ведут себя так, как не могут себя вести с общепринятой точки зрения! Тогда впервые в жизни я осознал, что имел в виду Эйнштейн в своей теории относительности.
Мы ничего не знаем о форме музыки... Мы вообще ничего не знаем о форме в этом смысле... Потому что нам видна лишь одна сторона..
Когда-нибудь ты поймешь, что я хочу сказать... что Музыка может сказать... что я всегда имея в виду, говоря о ее возможностях...
Каким нагромождением неразберихи была моя опера! Да и любая другая. Музыка не может создаваться как сопровождение к повествованию. Брать готовую историю и писать к ней музыку так же неверно, как писать, скажем, музыкальное произведение, а потом подбирать под него инструмент, на котором оно будет лучше звучать. Разве можно представить себе, чтобы произведения Стравинского для кларнета исполнялись на каком-то другом инструменте?
Музыка должна быть, подобно математике, наукой. Ее нельзя смешивать с драмой, романтизмом или чем-то еще, кроме эмоций, рожденных самим звуком и не имеющих ничего общего с идейным замыслом.
Я всегда знал это в глубине души... Музыка должна быть Абсолютной.
Нет, я не утверждаю, что смогу воплотить идеал. Создание чистого звука, не несущего идеи — удел избранных.
Я создам музыку Машин. То, как это будет выглядеть на сцене, решать тебе. Сейчас эра хореографии, и хореография вскоре достигнет таких высот, о которых мы даже не подозреваем. Так что визуальную сторону своего пока еще не созданного шедевра я мысленно оставляю за тобой. Но, возможно, никакого шедевра я вообще не создам.
Музыка должна быть четырехмерна — тембр, высота тона, соответственная им сила звука и периодичность.
Не думаю, что даже сейчас мы в достаточной мере оценили Шёнберга14. Его ясную беспощадную логику, являющуюся духом нашего времени. Он, и только он, оказался достаточно смел, чтобы попрать традиции и докопаться до сути, до Правды.
Для меня он — единственный авторитет. Даже его систему написания партитуры вскоре должны будут принять. Это совершенно необходимо, если мы хотим, чтобы партитуру мог прочесть каждый.
В чем я с ним не согласен, так это в пренебрежении к инструментам. Он боится стать их рабом. Он заставляет их служить ему, хотят они того или нет.
Я буду лелеять мои инструменты... Я буду давать им то, что им надо — то, чего им всегда не хватало...
Черт побери, Себастиан, что же это за странное явление — Музыка? Я понимаю все меньше и меньше...
Твой Вернон
9
Я знаю, что еще ничего не написал. Я был занят. Проводил эксперименты. Искал средства выражения для Безымянного Зверя. Другими словами, создавал инструменты. Металлы — это так интересно! В настоящее время я работаю со сплавами.
Что за увлекательная штука — звук...
Джейн передает тебе привет.
На твой вопрос я отвечаю — нет, я не думаю, что когда-нибудь уеду из России, даже для того, чтобы посетить твой новый оперный театр, спрятавшись за своей бородой! Она стала еще более варварской и красивой с тех пор, как ты ее видел — густая, длинная! Я теперь настоящий славянский бородач!
Но несмотря на весь свой неузнаваемый облик, я остаюсь здесь, остаюсь до тех пор, пока меня не прикончит какая-нибудь банда или одичавшие дети.
Всегда твой Вернон
Телеграмма от Вернона Дейера Себастиану Левинну
Только что узнал, Джо страшно больна может умереть без средств в Нью-Йорке, мы с Джейн отплываем на «Великолепном», скоро увидимся в Лондоне.
1
— Себастиан!
Джо вскочила на постели и тут же слабо опустилась обратно. Она смотрела на него во все глаза и не могла поверить. Себастиан, в большой шубе, всеведущий и спокойный, невозмутимо улыбался, глядя на нее сверху вниз.
На его лице не осталось ни тени той муки, которая пронзила его при взгляде на нее. Джо — бедная маленькая Джо.
Ее волосы отросли, они были заплетены в две тоненькие косички, перекинутые через плечи. Лицо страшно осунулось, щеки горели ярким чахоточным румянцем. Кости на плечах проступали сквозь рубашку.
Она была похожа на больного ребенка. Что-то детское сквозило и в ее удивлении, и в радости, и в нетерпеливых вопросах.
Сиделка ушла. Себастиан присел у постели и взял Джо за тоненькую руку.
— Вернон телеграфировал мне. Я не стал его дожидаться. Сел на первый же корабль.
— Чтобы приехать ко мне?
— Конечно.
— Милый Себастиан!
Ее глаза наполнились слезами. Обеспокоенный этим, Себастиан поспешно добавил:
— Не то чтобы я бездельничал. Я часто езжу сюда по делам и, надо сказать, на этот раз собираюсь заключить пару неплохих сделок.
