Иду я… Там такая баня была. Иду я к этой бане, гляжу — тогда и мой уже вылез из ямы, говорит, что хата загорелась, а он вылез из ямы, потушил эту хату, и детей положил в эту яму — Мишу и Ваньку. Убили. И Соня ранена была. Они все лежали на кровати. Они как сказали: „Ложись!“, дак она с печи соскочила и легла. И через нее только пуля прошла, она и теперь больная.
А они огляделись, что наша хата потухла, и обратно до этой хаты, и подпалили. Хата гудит прямо, дак он тогда выскочил из той ямы, где забитых хлопчиков положил, и через окно. Тогда он пошел… И я туда прибежала с дитём… Тут мне собрали кто что — кто платок с головы скинул, кто какую одежину — я то дитя завернула. Иду ж я уже в Селец. А тут муж говорит, что еще ж и наша Соня жива. Я и сама слышала, что она плакала, но нигде ж не найду я тогда… Пришла я в Селец, а моя Соня в Сельце. Люди ж боялись тоже: она заперта в хате сидит.
— Мамочка, я ж ранена.
— Что ж делать с тобою? Куда ты ранена?
— А я ж не знаю. Я ж бежала голая и босая. Я ж бежала в Селец и все обморозила, в одной рубашечке бежала. Я ж отморозила и руки и ноги. Меня обмотали, и я тут лежу. Осмотрели, что я ранена, дак с окон сорвали занавески, перевязали меня… Мамочка, езжайте куда-нибудь, а меня потом заберете. Тут же никого нема.
Ну, я, правда, поехала в Прудище, мне помогли там.
А мой муж поехал в Веснино, там моя родня. Назавтра мы собрались… Приехали мы в Веснино, а тогда и туда наехали они. Там одного забирали в полицию. А я же как в том страхе была, дак я тоже утекала. Эту мою девочку Соню, привезли партизаны в Веснино, до моей родни! Распухши такая, бедная, рада, что меня увидела. Мы с нею поплакали…
А тут сразу наехали они. И тут места нема. Я это за девочку, за хлопца маленького, Леника, замотала его в постилку, как побежала — дак повалилась на лед и это дитя убила… А боже мой миленький, а что ж мне делать уже! Не могу жить — сама дитя убила! Еще и теперь не могу жить, как вспомню… Несла я потом, несла, а развернули ту постилку — неживое дитя!.. Хоть ты сама ложись да помирай…
Да как-то вот осталась жива и сама до сих пор живу. А как вспомню — дак зачем я живу?..»
Степанида Михайловна Дардынская. Жилин Брод Слуцкого района Минской области.
«…Ну, и давай забирать все имущество. Позабирали это все. И мужчин там, женщин, которые помоложе — вроде это уже гнать скот и все остальное. А потом — в каждую хату и давай убивать. У меня шестеро детей было, но они не то что дети — и двадцать седьмого года и старше. Старший сын стал говорить, он был в военном бушлате, он говорит:
— Мама, идут нас бить.
Пока я глянула в окно, дак они уже на кухне. Трое пришло уже убивать. Дети младшие ко мне, а я ему говорю:
— Хоть бы ты скрылся куда, а то заберут в Германию.
А они как влетели, дак на его: „Партизан!“ — да к нему, а другой — ко мне. Дак я, когда убивал моего сына, дак я вот так глянула на него, на сына… И девочка у меня на руках, дак он в меня стрелял, не попал уже в голову, дак вот здесь пуля прошла и вот где засела. И девочка у меня, три года, была на руках. Дак я не знаю, или я ее задушила, когда упала, но я уже не чувствовала больше ничего никакого. Стали дети кричать, стал он стрелять в этого старшего хлопца, да в меня — дак я уже помню тогда… Пришла в себя, поглядела на этих детей по хате — известно, убитые. Посидела да опять легла Да Уже лежала- Крови было много в хате. Они приходят в хату обратно. Те или не те — я уже не знаю. О чем-то полопотали и ушли. Они, наверное, не заметили, что я живая, они б добили. Выползла я в садик да и села у хаты. Известно, и кровь из меня льется… Потом пришли они в хату да чем-то как стукнули — уже и горит хата. Я сидела, сидела, уже и крыша бросается на меня, и голова моя обгорела, и одежа моя горела. И некуда мне деваться. Уже — никого, тишина. Думаю, може, где кто остался. Иду, дак мальчишечка лежит убитый на поле, утекал. Это Болесев мальчишечка, а потом — Кривоносое мальчишечка, раненный. Да говорит:
— Теточка, спасайте меня. Я говорю:
— Дитятко мое, я и сама не могу, у меня кровь льется, зубы повыбиты. Говорю, полежи, може, я кого увижу.
А за речкой, глянула, — их, как овец, стоит, этих немцев. Дак они как стали по мне стрелять из пулеметов. Дак я упаду, кажется — я так уже утекаю. А я на одном месте все. Упаду в эту воду, в речку, да там и пробыла, пока стемнело. Наши мужчины этого мальчика подобрали и в подвал положили. Он там и помер. А некоторые живьем дети горели, которые поменьше — не стреляли. Ой, я и не припомню, сколько нас побили в наших Переходах. Я тогда там жила. Все и погибли. Не там побили, дак в партизанах они перемололись, то на фронте. И деревни совсем нема…»
Надея Александровна Неглюй. Красная Сторонка Слуцкого района Минской области.
«.. А они окружили деревню и нас уже никуда не пускают. А мужчин взяли скот гнать. Которые молодые были. Женщин ни одной не взяли, только мужчин. Мужчины собираются скот гнать, а мы уже знаем, что с нами будет…
Я прибежала в свою хату. Я уже боялась куда-нибудь от детей бежать, у меня четверо детей. Чтоб меня уже где-нибудь па улице не убили, а около детей. Ну, и так сидим мы. Эти мужчины уже ходят, скот повыгоняли И этих мужчин отправляли уже из деревни. А мы в той хате остались. Ну, и они входят. Походили, походили походили.
А мы говорим:
— Паночки, что вы делать будете с нами? Убивайте нас, только детей наших не бейте. Повыбрасывайте во двор, и все.
А мороз был, зима такая была. Ну, а они что — говорят по-своему, не узнаешь, что они говорят. А потом ушли. Пришли опять. Скомандовали — мы попадали на пол. Тогда ж матрацы были, дак они из этих матрацов повытрясли солому на пол, чтоб она горела, эта солома… Мы так попадали — девочка моя так вот, у меня в головах, а мальчик — так вот. А старший мой — дальше, и все плакал: „За что нас будут убивать?..“ Плакали, кричали…
Эти немцы придут в хату, а мы на коленца постанем и просим, чтоб наших детей не убивали. За что их убивать, что они вам виноваты? Старшему мальчику было двенадцать лет. А младшей девочке было пять, самой младшей. Ну, а они все равно ничего нам, не понимают, смеются… А потом входят убивать…
Один вынимает наган, а другой из автомата. Мы попадали, и начали они нас бить лежачих…»
Если ехать с юга на городок Копыль — вокруг черноземное раздолье Слутчины! — издалека видишь две деревни: одна вдоль другой, смотрят одна на другую с пригорков. Великие Прусы и Малые Прусы…
При въезде в Великие Прусы на черном поле белеют высокие плиты памятника, издалека видные. Фамилии, что выбиты на тех плитах — десятки раз одна и та же фамилия повторяется и только имена другие, — в сегодняшних Великих Прусах звучат редко. Не только семьи, но и корни целых крестьянских родов были уничтоженье
Среди совсем новых фамилий сегодняшних жителеи деревни все еще, однако, держится и та, которую смерть, много раз повторив, записала на тех огромных плитах. Живет в Великих Прусах Мария Федоровна Кот. Летом здесь живет. На зиму — как птицы перелетные — она и тихий дедок Иван Сильвестрович разлетаются. Она — в Минск, к своему сыну, а он — в Копыль, к своей дочке.
Они, как и многие, о ком мы рассказываем, уже не молодые «сиротами сошлись»: стали жить вместе после того, как убили их семьи. Но сын, но дочка — их счастье! — остались у нее, у него.
Каждую весну, как из перелета, возвращаются старик и старуха в свой садик, на свой огород, под родную крышу Великих Прусов.
Хоть и вон какая страшная память под той крышей живет — внезапно громом будит ночью, волком бросается под ноги, когда пойдет человек по улице среди старых деревьев, около давних колодцев…
Прежде чем приехать к Марии Федоровне Кот — уже знакомой нам, — мы побывали у ее младшей подруги в Копыле и записали то, что Мария Николаевна Нагорная рассказала нам в просторном и тихом помещении детской библиотеки, которой она заведует.
То, что происходило в Великих Прусах, две этих женщины видели, пережили каждая по-своему, Мария Федоровна в самом пекле была — все время в деревне, Мария Николаевна — вместе с теми, кто прятался в недалеком лесу: вблизи видели, слышали, перестрадали то убийство деревни, соседей, семей. Память обеих женщин как-то особенно правдиво и жутко углубляет одна другую: как зеркала, поставленные одно напротив другого.
«…Ну, мой день, 26 сентября 1942 года, — говорит, вспоминает Мария Нагорная, — начался с того, что мама меня разбудила часов в семь утра и говорит:
— Беги скоренько до сестры и скажи, что немцы едут.
Первым же делом за своих хватаются. А ее муж был в партизанах. Дети маленькие. Ну, я и побежала.
…У нас по соседству был один человек, Пупейка. Он теперь в Минске живет, пенсионер. А тогда он жил в Прусах. Из нашей деревни было много интеллигенции — Учителя, инженеры, врачи. И вот поприбегали назад в свою деревню, когда война началась. Его родители там Жили, и он там жил в войну. И он намного выше стоял всех остальных нас, пруслян, понимал все… По профессии он был экономист или бухгалтер, я уже хорошо не помню. Там у нас гараж стоял, за селом, дак он каждое утро выходил, влезал на вышку и просматривал территорию, околицу, — как там немцы, едут или не едут. А дорога эта, что из Тимкович до Копыля, хорошо просматривается. С той вышки.
