Но и жить, конечно, не новей…
Словно роняет на пол строки, не следя куда закатятся, и умолкает, задумавшись о своем…
На ум не только доброе приходит. Время равнодушных. Сегодня хоть сколько гениальный поэт родится, а места ему нет, достучаться до сердец, до души не дано — замшивели, под мхом у каждого свое болотце. Не дадут болотцам всколыхнуть — время власти подлых. Впрочем, когда это неподлые стояли у власти? Однако, подлость вкупе с равнодушием редкое сочетание, еще более редко, когда оно расползается сверху вниз, буквально навязывается скурвившимся государством. — Чего ждать поэту? Может, это и хорошо, что его не замечают — целее будет. Хорошо для шкуры, не для души. Поэт жив душой своей, не шкурными интересами. Нет ему места в мире сегодняшнем. А проявится, не уследят, не загонят под лед информационного вакуума. Что ж…. Когда сложно опровергнуть утверждение, его изымают из обращения вместе с автором. Тогда убивали, сегодня тем более убьют.
Иудею ненавистно всякое проявление таланта, если оно проистекает не из их среды. Главным образом по причине, что это ломает представление о том, что только иудей является человеком — все остальные — животными, предназначенными для его существования. Талант животного, выпадающий за рамки предназначенной деятельности — это некое «надприродное» несоответствие, и иудей ищет в нем частицы собственной крови (впрочем, найдя, не уравнивает с собой — кровь нужна только для объяснения), во всех иных случаях, предназначая на заклание, а не удается убить, пытаются уничтожить иным образом — умолчанием или травлей, насаждением болезней, развитием дурных привычек, его вербуют через своих женщин — не для селекции ли собственного рода? И это тоже убийство. Одно не противоречит другому — кроме того, заработанные талантом «дивиденды» останутся в «семье» — прокормят. Как кормили Лилю Брик, жену Оси Брика, умудрившуюся стать наследницей странно застрелившегося Маяковского — отработанный ненужный материал, который, вдруг, посмел задумываться.
Незаурядный талант (впрочем, какой талант бывает заурядным?), всякого гения, которого нельзя «умолчать», пытаются приручить подсовывая ему своих блядей, а с ними и идеологию племени, поскольку капля камень точит, а слеза подобно кислоте разъедает. Постельное вливание в уши способно сделать из мужика что угодно. Главное, чтобы вовремя, с хитрым постоянством… Есенина «перевербовывали» по всякому: и постелью, и алкоголем отучали от русскости — чтобы презирал ее, не раскрывал ее потаенной красоты, влился в когорту космополитов, рушил, подобно Маяковскому, «кувалдой стиха», растаскивал, растрачивал все и себя, ища в русских грязь, вынося ее на публичность… Частью и преуспели, отсюда блядский стихотворный период. А под то гуляло и приписанное ему, как и приписанное Пушкину — ведь, если оступился, можно довесить, дорассказать про падение поэта, про кувыркание и барахтанье, даже если его не было. Ведь оступился же?..
Извилина едва ли замечает, что опять мыслит вслух…
— Это тебе не «белые колготки», как в Чечне, это — «черные чулки» — на порядок страшнее, — комментирует Сашка.
— То, что страшнее, я видел. За кого, кстати, страшненьких своих выдают, если красивеньких под нас стелят? — спрашивает Леха.
— За своих.
— В два конца, значит, породу улучшают?
— Вербовка постельная самая надежная на все времена — слабы мы пока на «передок», вербовка потаканием желаний, развитие низменных инстинктов, восхищением нездоровыми отклонениями…
— Слушай, а негритоски эти Седого нам не перевербуют на Африку? — волнуется Миша.
— Налейте Мише — дело говорит!
— Если две разом, то не перевербуют. Две бабы, да одногодки, меж собой ни за что не сговорятся — даже про то как в оборот взять мужика. Если только не женка с тещей! Промеж этих и черта не промунешь! — внезапно трезвее трезвого говорит Леха.
— Тогда, в чем дело? Уже перетирали. Обеих ему и отдать — на утешение и согрев боков. Так, Казак?
— Поглядеть бы только сначала… — говорит Миша, словно не Седого, а его судьба сейчас решается.
— Ага! А потом попробовать, с погляденья сыт не будешь! — развивает логическое мышление Сашка — Снайпер.
— Седой, не слушай непутевого, бери не глядя!
— В самом деле, пусть поработает с двумя, — соглашается Казак. — Глядишь, в третьем поколении Пушкин получится. Извилина, скажи нам за Пушкина!
— За него только в стихах.
— А иного и не просим!
Извилина читает «бессмертники» от внука «Ибрагимки», чей дед Ибрагим Петрович Ганнибал, уроженец Эритреи, где пришлось топтаться всем им, крестник царя Петра, был черен, как смоль, а внук, не слишком уж и выбелев, стал гением, служащим прославлению и утешению России, как никто доказав, что не кровь, а дух! Тут же, воспрянув, вспоминает его озорной цикл, разыгрывая «Графа Нулина» в лицах.
Нет ничего проще, чем запомнить стихи… Они словно созданы для этого. Сухим горлом пригубляет вина прямо из бутылки и снова декламирует известное застольное:
Бог веселый винограда
Позволяет нам три чаши
Выпивать в пиру вечернем.
Первую во имя граций
Обнаженных и стыдливых…
— Были же поэты!
— Это не поэзия — возражает Извилина. — Это игрушка, пустячок от гения. Просто моменту соответствует — нашему душевному настрою и пониманию.
— Точно–точно! — поддерживает его Петька — Казак. — Как там у тебя?
— У него?
— У нас!
Тут Петька — Казак обильно начинает сдабривать Пушкина собственной отсебятиной, характеризуя муз — всех до одной, и призывая пить за каждую в отдельности. Наконец–таки, вырвавшись из их заманчивого плена, просит Сергея вернуться к поэту, который, судя по оставленным запискам современников, разбирался в этих делах лучше.
Посвящается вторая
Краснощекому здоровью,
Третья дружбе многолетней…
— А мы как–то наоборот начали, — разом грустно и философски огорчается Миша — Беспредел. — Сразу с третьей на баб перепрыгнули, где и застряли…
— Миш, тебе какие женщины больше нравятся? Толстые или тощие?
— Усредненных нельзя любить?
— Действительно, ну ты, Лексеич, и сказал. Это же все равно что корову с конем сравнивать. На корове не поедешь, коня доить не будешь…
— Зато, в этом вопросе есть то, что всех нас уравнивает!
— Это что?
— А, рога!
— Тьфу! Вот брякнул…
— Може пободаемся?
— Бычий обычай под ум телячий!
— И наши рога на торгах бывали! — нарочно ли бьет в больное, судача пьяное, терзая за душу, про то — что собственным их гражданским женам, когда они в командировках, настолько в невмоготу, что…
Перед ловеласами не устоять, хоть как там пугай! По себе и знают. Сколько их на всю жизнь охромело, а не пример! Они ли, другие, туда же — на «сладкое». Леха сам таким был, теперь сполна хлебал…
— Китурку застегни — хозяйство растеряешь!
Речей застольных не переслушаешь. Гуляют собственной, понятной только им чередой, хмельные образы…
Всякого пьяного черт раскачивает на отвагу. Случаются отважные в полной трезвости, но столь мало, что впору на учет ставить и допрашивать — откуда ты такой выискался «вымирающий вид»? Подавляющему большинству просто ни до чего нет дела. До той самой поры, пока приходит время садиться на сковородку…
— Что это, врут про Пушкина будто он африканец?
— Русский африканец! — строго поднимает палец Седой.
— Это, конечно, меняет, — соглашается Миша, усвоивший кое–что из последних уроков Извилины. — Это уже категория?
— Категория! — успокаивает его Сергей.
Петька договаривается до мысли, что народ в России морят по причине грядущего глобального потепления — по той причине и леса изводят до самой тундры, намечено на их месте ананасовые пальмы сажать.
— Боится Пиндосия, что будем мы первыми по ананасовому молоку!
Леха щурится, теряя нить беседы…
— О чем речь? — пытался нащупать русло.
— В глобальном? В том, что щупается!
— Речь идет о плодоностности девственности, — пьяно выговаривает Казак.
— Понял, что сказал? — возмущается Сашка.
Георгий жалеет, что нет гитары, потому как в голове строчками складываются слова, как: «Нам стреляться ушла пора, Нам пора поменять прицел…», или еще: «И наполнится жизнь сожаленьем — Сожаленьем, что нет войны…», потом про «детей крапивы» и «левенькую смерть» тем, кто стрелял «неправедно»… и еще много всякого, что поутру не вспомнишь, а сейчас записать лень. А средь них и такие, словно на миг заглянул не то в прошлое, не то в будущее:
Застыло время в окопах затаясь…
Свинец и кровь,
И кровь свинцом,
И с каждой капли пуля
Рождается в ответ
