Но кто‑то, кто им говорит: Нельзя вам быть вместе… — он властней всего, даже этого, что с ними…
Неужели опять — рассвет?!
Он встаёт. И тотчас же зеркальным движением она встаёт тоже. Она стоит перед ним, Ева перед Адамом, отдельная, вновь таинственная, став другою: женщиной, которая вынесет — все.
Она уже не льнула к нему. И тем неотрывней он к ней тянулся. Они сходили по лестнице к берегу, дом спал, над морем желтела заря. Оно не было муаровое, как после ночи чтенья с эфенди, оно блистало, оно лежало разлившееся, как огромный драгоценный камень….Топаз? Это все идёт ледоход? Их затирают льдинки.
…Как? Уже — рассвет? Шум моря? Ещё есть это все, кроме нас? Это утро встаёт, скоро люди начнут просыпаться — нам не дано уснуть… И мы никогда не уснем вместе, это бы значило — начало жизни (Ника, не замечая, с "они" сошла на "мы"), нам только конец дан! А рассвет подымается, возвещая нам расставание, это птицы защебетали за дверью, на дереве над террасой, мы сейчас расстанемся… Но когда он встаёт идти — я не даю встать, я, как ветка на его руках и плечах, я обвила руками его голову, я не могу наглядеться! Это — слезы? Это — я улыбаюсь? Он так не глядел, знаю, ни на одну из тех, это моя победа! Не моя — победа души над кругами головокруженья, которые он — "изучал"… Я смеюсь! День встаёт, он уйдет, и я буду счастлива до самого вечера, когда он снова придет ко мне!
Мы у двери. Вот так — выйти, высоко над морем, во вставшее солнце, в свищущий птичий крик…
Вместе! Разве мы думали, что это нам дастся? Это стоит целой человеческой жизни!
— Идёте! Уже?
Я смотрю, как он сходит по лесенке. Его черные кудри — кудри Ромео! Кто сказал — что он Паганини? Тот был страшный, а этот — прекраснее нет лица! Обернулся… Я лечу с лестницы — ещё раз в его руки. Ничего, одни птицы — и мы. Шум моря.
— Придешь?
И он приходил. Была ещё ночь, и ещё ночь, и ещё… Но моя голова поднята перед его женой. Я у себя отняла и его, и — его сына… Перед такой силой тяги — ■ ей не поддаться? Моя совесть чиста!
Ника подарила Евгению — Глеба — на несколько месяцев разминулись!.. И он принял его в себя, как брата, почти что зажёгся им.
Ника пишет, не замечая, что с "она" сорвалась в "я".
Я постоянно возвращалась ^ имени Глеба, как к Андрею и Анне, хотя те живы, а он уже — Там!
Он понял все. Что я могу быть каждый час позвана к Андрею, что я Андреева… Что я счастлива, что у него — такая жена. (И что этим ежечасно терзаюсь… Андрея же и Анну он видел, мне от этого — легче!)
И об эфенди (но о нем он не мог воспринять так, всерьёз как было, а с нежно–ироничным юмором, что тот на пожаре все хотел — спать…)
Евгений вступил в мою жизнь, как домой. Собираясь через несколько дней — из нее выйти, исчезнуть (война, почты нет — навсегда?!..)
Только дописав это, Ника заметила, что она перестала писать "Ника": я, меня, мне… Перечла. С — их ледохода. Со слов следующей дневниковой страницы "Я сына хочу от него…"
"Любопытно, — думает Ника, на сегодня закрывая тетрадку, — оно ещё живо во мне?"
Был день, Сережа, маленький "мужчина" семилетний, в панамке и английской рубашечке, мальчишеских штанишках коротких, в носочках, сандалиях, идёт через мостик. Он несет письмо мамы, а назад — а назад он несет, как горный гном, драгоценности: целый ящичек отборных коктебельских камней — плод труда всего лета, чудеса качества — а количество! Алые сердолики, жёлтые халцедоны, мрачные, как туча, агаты. И в этот их двойной труд всего лета жена Евгения положила свой самый любимый камень!
— А Евгений Яковлевич — я не знаю! — так на нее поглядел, странно: "А тебе этот камень — не жалко?" Она сказала: "Нет, мне не жалко", но она на Евгения Яковлевича не глядела. Но, по–моему, ей было жалко, потому, что она наклонила над камнями лицо, как будто сейчас заплачет… Это хорошо, правда? — сказал Сережа, — что она так этот камень любила — и все‑таки отдала! Я бы не мог, кажется… Мама! Вы поцеловали её камень, и я это ей скажу!
— Не надо, деточка, ничего не надо, — сказала мать, целуя мальчика в голову.
"Женщины все странные, — думал мальчик, — сейчас у мамы такое лицо, будто она заплачет…"
Она не плачет, нет.
Она стоит на балконе, что к морю, в том самом платье, черном, в талию, по–старинному сшитому, с пышной юбкой, с черной бархоткой у шеи, в котором она последнюю ночь была с ним. Подняв коктебельским приветствием руку: внизу, мимо дома проезжает коляска, в ней Евгений Яковлевич и жена его. Все кивают, и обе улыбаются. А он снял свою широкополую шляпу, он не улыбается, он кланяется ей, смотрит вверх.
"Нет, не так! — говорит себе Ника. — Иначе!"
Я стою на террасе в то роковое утро. Их отъезда. Стерегу коляску. Она проезжает, и они подняли руки, прощаются. Подняла руку и я. Стою улыбаюсь.
..Господь, ко мне!
То на одной струне
Этюд Паганини…[32]
Когда в далёкой дали стих последний отзвук колёс — как тихо…
…Сколько прошло времени?
Огромный шар неба начинает сине темнеть, наверху он ещё почти светел. Когда это стало? Уже серебряная льющаяся полоса пересекла волны. Что осталось Нике ещё?
Она слушает шум моря.
И сразу после их отъезда — она востребована в Отрадное. Письмо Анны. Едет, сына оставив у матери Макса.
Анна встречает её вестью: Андрей, достав через Мину Адольфовну прививку против брюшного тифа, выпил её. Вызов судьбе? Фронтом не удалось тогда между первой подругой и мной, — думает Ника, в содрогании, — не удалось, болезнь помешала. Теперь — между мной и Анной? Не перенес мой отъезд! Некогда додумать — он выжил. Слава Судьбе! Очень слаб. Её присутствие необходимо.
Они снова втроём.
Что она помнит о тех двух, трех днях? Радость свою о его жизни. (Опять возмездие — за Евгения?.. Как тогда, за землянику — тот день?..)
Осень. Сидят на полу перед топящейся печью, в большое жерло которой сыплются вороха соломы, мгновенно вспыхивая огненным пеплом, пышным праздником. Опадая в темный пепел небытия. Не говорят о случившемся. Как одно сердце. Даже не негодуют на Мину Адольфовну — так просил — упросил, ясно! Поняла — иначе не выживет. Выжить ему помогла? Переболев! Рискнула?
За дверями — звуки и тишина осени. Д’Артаньян уехал — не смог. Скоро многие будут уезжать, уедет и он (в Турцию?). Сердце Анны рвется. Так прожили вместе дня три.
В эти дни, если верить позднему рассказу Сережи, он, отпросясь у матери Макса на берег, выехал в море с Кафаром (старый рыбак) и — поцарствовал с ним в открытом море — всласть. "
Год спустя Ника, прожив все до копейки, едет на заработки, — Феодосия, родная, ты!
За последние полгода в Судаке они с сыном испытали голод, лежали в больнице Красного Креста. Их оттуда свели под руки. В результате того, что Андрей, приславший ей достаточно денег, получил их назад, вместе с приветом и благодарностью. Теперь, поправившись, она решила искать работу — частные уроки у неуспевающих.
Больше года не виделись Ника с Ириной. Сестра из сестер! Сколько за год было… Её мытарства учительницей у людей, невероятные происшествия. Рассказы её — глубоко в ночь.
Сережа ликует в играх с двухлетней сестрой. Инна — синеглаза, трудна, повелительна — вся кровь отца!
Поселились близко. Ника, в ответ на расклейку записок о преподавании языков, с первых же дней находит уроки: у начальников, у торговцев. Отношение — как к служанке. Впускают с черного входа, о деньгах приходится напоминать. Зато — счастье купить на свой труд — на базаре — вязочки дров и с Сережей печь на подсолнечном масле', оладьи! из серой муки! Быть сытыми!..
Живут — в кухонке, пол — кирпичный. Умещается два топчана, но со второго в первый же вечер сенник засунут поперек окна в норд–ост, наглухо! На одном сеннике вдвоём, как собака и щенок, согреваются! Крошечная печурка протоплена (на столе, на полу нет места!) Дверь, норд–ост рвал с петель, медленно утихала под комьями засыхавшей замазки (её разогревали в руках, в четырех, дышали, мяли, катали, так и не отмывшись, ушли в сон) — кто‑то достал и забыл этот клад замазки.
У Тани встретились с Андреем. Взволновались. Предложенье о помощи. Отклонила — работаю, обошлось (не рассказывать же о голоде, лазарете, нарывах — мучать? Зачем?)
— До меня дошло, что вы у себя приютили художника и, говорят, остались должны — я бы хотел расплатиться.
— Я взяла деньги у него только раз, когда ещё были ваши припасы, и он жил у меня. Не мучьтесь — не стоит! Я уж — забыла! Я ведь двужильная, с меня все как с гуся вода! Отряхнусь — и как пудель! Живу! Помог, главным образом, пароход — увез его, и хорошо сделал!
