Вот, вот оно, слово! Не говоримое им, Леонидом: восторг. Точно печью в мороз, он согревает вокруг — собой. Восторгаясь. Разве не восторг во взгляде его, на Нику сейчас поднятом, тем движеньем симферопольским, якобы снизу вверх? Леонид ведь на четверть метра ниже самого невысокого человека! Каждой женщины, девушки, и только на голову выше головы старокрымского дога Локка, с которым ходили Андрей и Глеб… Леонид на треть метра ниже — мужчины. Он так прожил, выйдя из гипса, — много лет. (Ему столько лет, сколько Евгению, — 23 года.) Он так проживет — до конца.
Он был рассчитан на высокий рост: размер головы, размер плечей, длина рук, сильных. Его черты — высечены резцом мастера. Это лицо со статуи. Но — живое! Калека и красавец. (Красавец, они говорят, как смешно!)
…Неужели они расстались в тот вечер? Расстались? Но ведь он только её и ждал, всю свою юность… Р а с стал и с ь! Но ведь это — до завтра, а завтра, понимаете ли…
Завтра — не человек: музыка! Не разговор — лов мыслей и чувств. На лету! Дыханьем восторга! Уж не разнять рук…
Ника — первая женщина в его жизни. Но ведь он её и ждал так давно!
Ночи и вечера в каком‑то далёком доме, "доме Воод", приморском. Комнату отбирают, и Леонид на своих палочках карабкается по местами ледяной улице. Товарищи помогают ему. Одну ночь он остается у Ники, без сил идти… Морозы. Ника не идёт в Наробраз. Дети не идут в школу. Три дня, день и ночь не расставаясь. Пир души! Ничего до сих пор не было (так — Ника). Но не так Леонид: кубок Никиной жизни он выпил, сладчайший яд! Принял всех в себя, у нее ничего не просит, не требует верности, калека и созерцатель.
Он знает, что она с ним не будет "навек": оторвется, превозможет (но — никогда не заменит. Измена — будет, замены не может быть). Но она с ним. Он — счастлив!
На работу, с работы — вместе. Медленный путь с калекой через улицы города. Гололедица. Метель валит с ног. Падает. Она силится поднять его — и не может. Падает вновь и вновь. Спокойный голос, лицом ко льду:
— Ника, оставьте меня! Если любите. Я не хочу, чтоб вы мучались! (Как убедителен…) Я привык. Ведь это всю мою жизнь. А вам — внове. Ничего нельзя сделать! Я так счастлив — зачем мне, идя с вами, переживать это унижение? (Медленно каждое слово.) Одному мне — легче, даже совсем легко! понимаете? Вы идите, а я доползу, потихоньку. Я встану, не бойтесь, вот видите — я уже стою! У меня очень сильные руки…
Но она плакала, целовала эти руки, умоляла не гнать её, замолчать. Тогда он улыбнулся, как старший, крепко взял её руку — и они вместе с трудом дошли.
Сидеть он не мог, бедренные суставы срослись. Он или полулежал, отклонившись назад, опираясь на локти, или стоял, наклонясь вперёд, опираясь на палку. Шли вечера и ночи. Она в нем родила и воспитала мужчину. Она была ему — всем. Быть друг без друга — томились, как бы болели. Встретясь — радовались до недр. Вдвоём был покой от всего. Все было совершенно понятно. Упоенью не было конца!
Стихи Леонид понимал, как будто каждая строчка им написана. Их приносил старокрымский Володя. Стихи, хлеб. Колол дрова. Керосина не было — ни ламп, ни свечей. Володя соорудил "Семисвечник" — в жестянке семь фитилей, и они выдвигались. Принес флакон керосину. Сережа боготворил Леонида. Как все. И ещё друг его приходил — Ваня Морозов (с ним обедали по талонам в "Астории"). Он был библиотечный работник. Стали бывать вчетвером. (Нике вспоминался, как "вечный возвращенец" Ницше — Глеб, его два друга, она. Тому назад более восьми лет. У камина, вино.) Нет, вспоминать не надо.
От тех истинных дней с Леонидом — струилась тоска. А ты все ещё стараешься, во дворце Снежной твоей Королевы, сложить из льдин слово "Вечность"? Какой мой… Нет, не Герда я твоя, андерсеновская, я не жду тебя! Все складываешь то огромное слово — и не можешь сложить? И все — каешься? А я вот — не каюсь: волна смывает волну! Но я люблю вспоминать сказки! Любимая Глеба была "Ледяница", там был мальчик Руди… Дева льдов. А ты все ещё — "Снежную Королеву"? А мы с тобой любили "Мила и Нолли" — помнишь? Они мчались на ланях по краю пропасти — "опьянение, опьянение"… А теперь я их разлюбила, мне есть только одно слово: Забвение!
Часть VII
ПРЕОДОЛЕНИЕ
ИЗ ЖИЗНИ НИКИ.
— Нельзя так жить, как я жила! — говорит себе Ника. — С такой же силой, как я тянула навстречу любви — руки, с такой же силой пора их себе — скрутить. Преодолевать эти чувства! Перестать слушать только себя — на другие сердца оглянуться! Разве я не разорвала сердце Леониду, когда оставила его? Хватит! надо иначе жить! Следить за собой ежечасно! Работать, растить сына! Иметь трезвые дружбы. Тогда в ответ на волевой шаг дня — зазвучит в душе иная музыка… И она даст силы — на все!
В звуках музыки, вспыхивает иногда голос Анны — жара, миражи, метет полова с армана, — и одиноко стоит дерево на самом краю земли… И вдруг — из Парижа — письмо: до боли знакомый почерк, родной — Андрея, узкие буквы, перо рондо — и там его нашел — родное! Это был перечень пережитых мук на чужбине, немыслимых для рассказа. Безработица, кризис, болезни, несколько операций лица (гайморит), безденежье — и сомненья, не был ли грехом неоплатным союз с Анной… Она без конца мучается судьбой мужа! А о Нике — бесконечно благодарная память о всесильном возрождении после мук ревности и собственничества с той первой подругой, отдохновения перед новыми муками возмездия на чужбине…
Затем уж не испытание просто, а само Искушение входит в дом: ученик отца, теперь пожилой профессор, классик, привороженный её умом, её убеждениями, начинает бывать у нее. Он знал её ребенком. Между ними — поколенье. Он сед. Он сед и прелестен. Vieux‑beau[33]. Бездна ума, воспитанья, изысканности (недаром учился в Греции…) Но — язычник, но — словесный гурман. Ночи бесед.
(Есть всегда один миг, и не виноват искушающий, ты даёшь на него согласие!) Когда этот миг наступил — не подняв глаз (а он только ждал — жеста, слова…), свернула и то, и другое. Проводила его до дверей. Было три часа ночи.
Но был незримый час Вечности. Перед нею она была права. Дома его ждала жена, тревожилась, что поздно. Урывать, воровать у жизни радость общения? Ради своей сладости? Как с Евгением? Нет! Ради достоинства человека — эту сладость отвергнуть. А жизнь продолжала свое: колдовать… Новый друг. К ней на четвертый этаж подымался старый земский деятель, журналист, старец.
Под деревьями дома отдыха началась их дружба. Как молодой он вошёл в её жизнь. Ввёл её в свою семью. Жена — старушка, тонкая, умница, очень больная, отзывается во всю мощь сил. Ника дружит с ними. Множество их детей — ей чужды (почти её поколение — у младших). Её приходы к ним, редкие (много работы)— им праздник. А ей — в ней уже началась смута.
Новые друзья роются в ней, как Скупой рыцарь в сокровищах, это все тот же их "Sturm und Drang"[34], у которого нет возраста.
Она приносит им читать свои сказки. Об эфенди, о Зарэ и Фатиме, о Зорэ и Азиаатэ и многих. Скучные взрослые дети скучно слушают и пьют чай, старики загораются, как молодые! И зовут этого старика — Леонид!
Полгода сидит он у нее в кресле, среброволосая грива до плеч прекрасна, как кудри юности…
Вскоре, поболев, умирает жена старика. Ника едет вместе с ним к ней на могилу. Затем Ника получает письмо: он просит её подождать, не рушить сразу его воздушные замки! Ей и её сыну будет лучше покинуть бессемейную и притом бессолнечную комнату. Один из его сыновей переедет в их комнату, а они — в большую, солнечную, обжитую квартиру: тепло, уютно, готовый стол (у них прислуга), она внесёт свой пай в их хозяйство, получит много всяческого тепла и уюта, будет свободна от быта, сыну будет семья — а ему, старику, — радость дружбы — жизнь позади, впереди только смерть, но она будет рядом с ним на старости его лет. Ника читает — и сердце бьётся. Ей хочется этого! Но — ведь это услада! Ежедневный бой с — чувствами… Уход от своей новой духовной свободы. Но как трудно — отказать человеку его возраста, отнять у него последнюю мечту, платоническую! На Никиных плечах — ноша почти не по силам! Решить такое — и в ту сторону, и в эту — как будто умереть, немножко — или самой умереть, или дать смерть другому… О нет! — говорит она себе. — Такие рассуждения — лукавы! Будь ясна и чиста. И она берет лист бумаги:
"…Мой дорогой друг! Углубитесь в меня. В то, что Вы во мне любите. И Вы поймете, — кто, кроме Вас поймет? — мой ответ: Вы знаете мое отношение к Вам — знаю, что знаете. Вы зорки, и тонки, и опытны, и все понимаете. Мне очень по сердцу Ваш план. Я так и двинулась к Вам навстречу. Но — увы, это но все решает! Ваши дети, неизвестно, как все это сложится. Трудности с моим сыном. Безвозвратность такого решения (не может же Ваш сын переезжать туда и обратно…). В отношения — безоблачные пока Ваши со мною, — войдёт то, от чего мы свободны — жизнь… И чтобы Вам пожалеть о предложенном? Чтобы ещё маленькая морщинка легла на дорогое мне лицо? И ещё: моя цыганская жизнь, со стирками ночью, с примусом — на полу, с отсутствием дня и ночи, с ночной варкой крепкого чая, с внезапными приездами друзей, с беспорядком моим (мне — волшебным)— всему этому будут подрезаны нечестивые крылья в Вашей доброй семье, а ведь я к этому, как кошка, привыкла…
